— Эх, Петька… — Теть-Дуня головой покачала. — Они, — это про нас, — хоть мельче тебя, пужливей, хоть зверьки в твоей клетке… Но люди! А ты — скот и есть!
— Но, но! — зарычал он тогда, даже взвизгнул, разбудив весь вагон.
Прикладом винтовки в пол постучал для острастки. — Сравнила хрен с пальцем!
— Да так и есть, — сказала теть-Дуня со вздохом. — Ружье тебе вручили врага убивать, а ты возомнил из себя… Дурак-то с ружьем — похуже врага будет!
— Я дурак? — пер на нее недоносок. — А вот к стенке поставлю, как контрреволюционерку, будешь знать!
— За что же это?
— За слова разные…
— А кто слышал?
Тут мы заорали, что мы ничего не слышали.
— А мне все равно больше поверят… А то выведу на рельсу и скажу: «Хотела убечь».
— Ну и опять дурак, — сказала теть-Дунь. — Кто же станет бечь, когда все знают, что ты Скворца подстрелил?
Петька вроде опомнился, замолчал. Пробормотал сквозь зубы, направляясь к выходу:
— Вот то-то! И бойсь… Вы все бойтесь! — крикнул уже нам. — Я страшный, когда разозлюсь!
И спрыгнул в темноту.
На какой-то остановке, поздно вечером, Петька-придурок явился, как всегда, за девочками. Пока они собирались да шептались между собой, осмотрел хозяйским глазом левую половину вагона, ткнул пальцем в меня и Шабана: «Ты и ты!».
— Это куда? — спросил Шабан недовольно. Я промолчал. Велят — значит, знают куда.
— На кудыкину гору! — буркнул посыльный. — Пошевеливайся! Начальство не любит ждать!
Нас повели вдоль эшелона в головной вагон. Девочки, которым уже все привычно, впереди, а мы с Шабаном следом. Когда спотыкаемся о шпалы — нормально-то отвыкли ходить, — Придурок тычет прикладом: «Шаг влево, шаг вправо… За побег… Стреляю без предупреждения!».
Это он для собственного удовольствия. Знает наперед: никуда мы не побежим, особенно после случая со Скворцом.
Штабной вагон — пассажирский. Мы о нем наслышаны. Ступеньки, тамбур, узкий коридор. Протолкнулись друг за дружкой вовнутрь и очутились в просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, подвешенной к потолку.
За столом, заваленным закусками, спиной к нам сидел человек без кителя, в нательной рубашке. Не обращая на нас внимания, он налил в жестяную кружку водки, опрокинул в себя, крякнул, не закусывая, и только после этого обернулся. Лицо его было неестественно белого цвета, белей его рубашки. Я так его и прозвал про себя: Белым.
Девочки же называли, как он велел: Лёшей.
— Явились? — спросил он в пространство. Мне показалось, что он сильно пьян.
