Тихая Балтия. Латышский дневник - Анатолий Игнатьевич Приставкин

Поздним вечером звонок в гостиницу к Элизабет.

— У меня несчастье. Они уничтожили мою книгу.

— Как это случилось?

— Не знаю.

— Они забрали рукопись?

— Нет, не рукопись. Но они уничтожили ее…

— Когда?

— Сегодня… Я ушел в церковь, мы всей семьей пошли и не были около часа…

— Вся книга?

— Да.Практически вся. Но я не об этом… Я боюсь за семью.

— А ты не можешь сейчас переехать? У тебя есть тут друзья?

— Есть, конечно. Но мне не хотелось бы, и так осталось всего несколько дней. Но, может, они теперь успокоятся…

— А сейчас они слышат наш разговор?

— Думаю, что да.

— Что же ты собираешься делать? Ведь эти твои дневники…

— И дневники, и сказки!

— В общем-то, понять можно. Это ведь свидетельство? Правда?

Юрий Афанасьев где-то сказал, что события в Балтии нельзя рассматривать в упор, то есть, с близкого расстояния. Можно не увидеть что-то существенное.

Я же видел их даже не в упор, я оказался внутри этих событий, стал частью их, мое свидетельство человека, который побывал в радиоактивной печке реактора, где температура совсем иная, чем снаружи. Ну, где-нибудь в Москве. Может, поэтому мои записи не столько созерцательны, сколько возбуждены, они горячи от ожогов.

Я полагаю, скоро станет понятным, о чем я говорю. Ну, хотя бы угрозы, письма, звонки, предупреждения… Завершившиеся уничтожением этого дневника.

Когда поздним вечером 27 января я позвонил моей приятельнице Элизабет, корреспонденту шведского телевидения, я сказал, что дневников, то есть, более ста пятидесяти страниц записей, больше не существует, она после долгого молчания спросила:

— Но ведь голова у тебя существует?

— Пока существует.

— Вот и пиши! Ты же помнишь? Это неправда, что остыло… Сейчас остыть невозможно…

— Но они меня сломали!

— Нет, — возразила Элизабет. — Они хотели тебя сломать. А ты все равно напишешь… Ведь ты напишешь?

Я промолчал.

Но как это снова написать, если это было вовсе не записи, как обычно это понимается. Мои бессонные ночи были моим порывом к свободе, точно таким же, как у Литвы и Латвии… У народов их, с которыми в эти дни я был вместе.

Я боролся со своим собственным рабством именно потому, что знал: как раб я устраивал эту систему больше. Но раба, в том самом коммунистическом законченном виде, из меня так и не вышло. Хотя им многое удалось со мной сделать. И тогда они убили дневник. То есть, уничтожили то, что делало меня свободным.

А еще мне жалко сказок. Я мечтал о них всю жизнь. И написал я их для моей маленькой дочки. Убив сказки, они покусились и на ее свободу, на не тронутую их тлением, их трупным распадом маленькую золотую, как тучка, душу.