Старуха бережно пересчитала деньги и спрятала их за пазуху.
— Бабуся, а печку нам не истопишь? — спросил Дубровский, пытливо оглядывая хозяйку.
— Ох! Трудно, трудно, сынок. Уголька-то совсем нет. Шахты ноне без дела стоят. Ведерочко угля на базаре, почитай, сто пятьдесят рублей стоит.
— А марки немецкие разве не в ходу теперь?
— Пошто не в ходу? Ходють и марки. Одна за десять рублей идет. Зимой было одни марки шли. А ныне, как русская антиллерия послышалась, все больше на рубли торгують. Но и марки немецкие тоже беруть.
Дубровский отсчитал еще двадцать марок и, протягивая их старухе, сказал:
— На тебе и на уголек, бабуся, только истопи нам печку. Погреться хочется, да и пообсохнуть.
— Хорошо, хорошо, сынок. И на том спасибо. — Хозяйка обрадованно схватила деньги. — У меня трошки угля осталось. И картошки немного найду. Со своего огородика припасла. Сейчас затоплю и чугунок поставлю.
— Вот и отлично. Располагайся, Виктор, — сказал Дубровский, снимая шинель.
Пятеркин, скинув куртку, принялся расшнуровывать ботинки. Хозяйка, перекрестившись на икону, причитая, стала растапливать печку. Вскоре хата наполнилась густым теплым духом.
Картошку ели без соли, благо сало было присолено. За столом старуха разговорилась, жаловалась, что соль на базаре исчезла, нарочито кляла советские порядки, осторожно критиковала немцев. Видимо побаиваясь своих постояльцев, она робко спросила:
— Верно, скоро германцы опять за Дон пойдут?
— Не время сейчас. Силы подсобрать надобно.
— То-то я гляжу, много их, новых-то, понаехало. Учора все через город шли. На фуражках головка подсолнуха желтая, на рукаве такая же черная на белом лоскуте. А на автомобилях, на дверцах, собаки намалеваны. Чудно. Я таких сроду не видывала.
— А на танках, на пушках тоже собаки? — спросил Дубровский.
— Ни-и… Они без пушков и без танков ихали.
— Без пушек и без танков сейчас нельзя. У русских этого добра много стало.
— И то правда. Сам-то, сынок, из каких краев будешь?
— Белорус я, бабуся, из-под Мозыря.
— От ить куда забросило. Небось матка дома дожидает?
— Да уж наверно, ждет не дождется.
— А вона знае, шо ты у немца робишь? — переходя на украинский говор, спросила хозяйка.
Леониду не хотелось вступать в дискуссию со словоохотливой старухой, и потому, увидев, как опускаются веки на глазах Пятеркина, он кивнул на него:
— Устал хлопец, совсем из сил выбился. Пора ему спать. Да и мне выспаться надо.
Старуха суетливо заметалась по комнате: достала овчинный, видавший виды тулуп, расстелила его на полу возле печки, извлекла из сундука старое лоскутное одеяло и кусок залежалого ситца.
