А вскоре я поняла, что мои ноги окрепли и могут держать мое тело в вертикальном положении. Так появилась новая забава, которая серьезно увлекла меня. Зацепившись руками за все, что под них попадалось годного, я проверяла амортизацию конечностей и прыгала и прыгала, взлетая к потолку, чувствуя себя парящей, невесомой. Родное, знакомое до ностальгии ощущение, будило желание постоянно качаться на ногах, прыгать. Я уже не помнила, что это чувство называется — свободой, и еще не знала, что под этим словом подразумевают окружающие меня люди. Но я уже была частью сообщества, одновременно еще осознавая себя независимой. Все больше и больше грузиков тянуло меня вниз, а не ввысь, и приземляло. Я еще знала, помнила что такое летать, но летала уже только во сне, а наяву лишь в руках взрослых.
Все больше становилось привязанностей, все крепче зависимость от совершенно глупых, незначительных вещей. Я теряла себя, обретая статус человека разумного. Мои желания и потребности росли, появилось желание заявить о своем `я' не криком и корявым словом, которое не понимали, а делом. И уверенная в безоговорочной защите матери, я стремилась навстречу приключению, совершала подвиг по удовлетворению любопытства.
Да я поняла, что это такое: хочу знать! Это когда видишь блестящий и тем манящий предмет, знаешь, что он называется `ложка', и разгадываешь его суть, пытаешься понять, почему он так называется, из чего состоит, и почему та самая ложка, то вкусная, то нет? Почему говорят `кака' на симпатичного медвежонка, когда его хочется обслюнявить, познакомиться и оставить свой запах, и тем самым заявить на него права? И почему если не сосешь его ухо, то он `Миша', а никак не `кака'? В чем логика и последовательность? В чем суть утверждений взрослых? Почему, например, мама постоянно наливает Маас молоко, если она его терпеть не может и пьет лишь потому, что не налита вода? И почему ей можно лакать из блюдечка, а мне нужно пить из неудобной чашки, пусть и красивой, пусть и моей?
В познании и разгадке ежедневных загадок, опыт моих прошлых жизней забывался, как и многое другое, уже не тревожил, становился зыбким лишенный уверенности под гнетом постоянных сомнений, и словно покрываясь туманом дремоты.
Мама и бабушка говорили одно, я знала другое, Маас и домовой — третье, что не противоречило, в общем, ни моему мнению, ни родителей. Но я путалась и все больше запутывалась. И понимала четко лишь одно: чем больше взрослею, тем сильнее становлюсь ребенком, и усиленно цеплялась за остатки тех знаний, что пришли в этот мир со мной. Мне очень не хотелось их терять, без них я ощущала себя голой и беззащитной даже в маминых объятьях. Страх начал превалировать над разумом, выгоняя прочь подсознательное, что обладало смелостью основанной на четком знании и вере. Сознание, что базировалось на глупых директориях да — нет, хорошо — плохо, с точки зрения субъективности и довлеющим над любой личностью догмой социального мира, стало все активнее проявлять себя.
