А знаешь, прошло ведь уже два года... Что эти два года в сравнении с тем, что ждет нас впереди? Ничтожная малость! В один прекрасный день... и день этот не может быть далеко, вижу его так явственно - только в тот день сирены уже будут ржаветь, и всюду будет розоватая тишина, как после грозы, - и я вижу тебя очень четко, ты подходишь ко мне, у тебя растрепанные волосы, а в глазах еще слезы, но уже такие хорошие слезы, они не жгутся... Сначала, наверно, будем молчать. Сначала найдем друг друга руками, коснемся друг друга легонько и чуточку недоверчиво. Это ты? Это я. И ужасно живая, тронь же, Фома неверующий! Вот здесь бьется мое сердце.
За окном уже наслаивалась темнота, но он не опустил штору затемнения, не зажег огня. Сумерки давили сердце тоской, он сопротивлялся ей всеми силами. Кто-то прошел мимо окна по галерее, половицы скрипели, хлопнула дверь, откуда-то сверху слетел девичий смех.
Какая ты теперь? Я - изменился. Я уже не тот беспомощный мальчик, который не смог тебя спасти. Я многое понял. И - не хнычу. Ты всегда была умнее. Сейчас мне немного стыдно за того молокососа, за того безмозглого юнца, который так легкомысленно вообразил, что весь мир остановится в благоговении на пороге вот этой коробки, в которой он укрыл бабочку. Мир не остановился. Тогда, после той ночи я хотел убить себя. Это казалось мне самым легким и логичным, это было как решение простого уравнения с одним неизвестным.
Не говори так!
Понимаешь - страшно смотреть на свои пустые ладони. Земля ушла у меня из-под ног, я вдруг очутился в пустоте, в сумасшедшей стремнине, один. Возненавидел людей. Все они были частицей той смердящей гадости, которую называют миром; мне опостылел даже этот ненужный стук в груди. Все это уже позади.
Что же случилось? Ничего. Вот это-то хуже всего: ничего! Я ворвался сюда, в эти стены, а тебя не было. Не было! Вот и все. И потом тоже ничего не случилось. Я обшарил каждый уголок, перерыл всю каморку, сам теперь не знаю, что я хотел найти. Быть может, записку, несколько слов, хотя бы только такую. «Вернусь! Я ушла ненадолго». Но - куда?
Зачем опять спрашиваешь? Сколько раз я тебя просила?
Знаю, но должна же ты знать, что творилось тогда со мной. Я знаю только, что заболел, и не помню ничего, кроме упрямого своего желания не просыпаться, не возвращаться к этому горю, а мама плакала, бедная, она даже не подозревала ничего. Один папа все знал. Садился ко мне на кровать, брал мои руки - до сих пор ощущаю прикосновение его портновской ладони. И мы молчали. Он не утешал меня - просто сидел, иной раз кивнет головой, прищурит глаз; слезы он оставлял про себя. Как долго это тянулось - не знаю. Так я стал взрослым. Потом я поднялся и кое-как пошел по земле, по раскаленным улицам города, из которого постепенно выветривался ужас; люди чуть-чуть вздохнули, и река опять заблестела на солнце, кто-то смеялся, стоячее болотце вернулось к своей неподвижности. Протекторат! Только я изменился. Бродил наугад по горячему городу, искал тебя в прохладных пассажах, под мостом у реки. Каждый вечер сидел на той лавочке в парке. Помнишь? Вот тут сидела ты, а тут - я. Вот подниму глаза - увижу очертания тонкой фигурки в летней темноте, волосы, рассыпанные по плечам; и что-то желтое на груди, и черный чемоданчик в правой руке. Услышу: «Знаешь, я искала тебя...»
