Если бы кто-то всесильный смог хотя бы на несколько часов заглянуть в черепные коробки служащих высших государственных учреждений страны, он бы ужаснулся. Львиная доля напряженных усилий маленьких клеток серого вещества госчиновников уходила на придумывание и разгадывание сложнейших многоходовок и головоломок годами длящихся интриг и борьбы различных группировок за место под номенклатурным солнцем. Чем меньше конкретных и необходимых для страны дел выдавали на гора управление, институт, группа, команда, тем сильнее и долговечнее они были, потому что не тратили драгоценное время на пустяки, а жили чистой интригой, целью которой было одно — самосохранение и круговая порука.
Закатив пробный шар, явно рассчитанный на неопытность Малюты, Обрушко с опаской покосился на распахнутую дверь веранды и присел на краешек стула у неразорённой башенки накрахмаленной салфетки, венчающей нетронутые приборы столовой сервировки. Не дождавшись ответа на свой вопрос, он исподлобья глянул на каменное лицо излучающего тайну Скураша и попытался зайти с другой стороны.
— Малюта Максимович, мы вроде с вами и не ссорились? Я вопрос задаю, а вы молчите. Как это прикажете понимать?
— Извините, Лаврентий Михайлович, — понимая, что глупо ссориться на ровном месте с человеком, ежедневно первым входящим в кабинет всесильного шефа для утреннего доклада и разбора поступивших бумаг, Скураш, как бы очнувшись от дрёмы и притворно потирая веки, с нарочитой вежливостью произнёс: − Я изрядно выпил и вот, кажется, задремал. Вы что-то спросили? — и, вдруг, словно спохватившись, с ужасом в голосе прошептал: − А где шеф?
«Ну и гусь!» — хмыкнул про себя Обрушко и, кивнув в сторону веранды, также не повышая голоса, произнёс: — Вон, курит! Я спрашивал, давно ли вы сидите?
— Смотрите, а ведь над головой Ивана Павловича нимб, — сделав подобающее произнесённым словам лицо, выдохнул Малюта, — а внутри эхом отозвалось: «Дался тебе этот нимб! Мало того, что Катьку своим идиотизмом замучил, так теперь ещё и сумасшедшим в глазах сослуживцев прослывёшь».
Тем временем, небесный пролом скатился почти к самому горизонту, и вырывающийся из него столб изрядно остывшего пожелтевшего света уже косо скользил по окрестным ландшафтам и почти упирался в дощатый настил веранды. Фигура человека стала ещё темнее, а облако нескончаемого табачного дыма как бы замерло в непостижимо неподвижном для этого времени года воздухе, искрящимся шаром окутывая его крупную голову.
