Все это шевелилось, ползало, бегало, прыгало, хрюкало, свистало, как в «Вальпургиевой ночи» Гете.
Я спрятался в темный угол, чтобы избегнуть чрезмерной любезности этих странных
существ, и стал любоваться их танцами, которых не знало ни Возрождение времен
Шикара, ни Опера времен владычества Мюзара, этого короля разнузданной кадрили.
Эти плясуны, в тысячу раз более талантливые, чем Мольер, Рабле, Свифт и
Вольтер, изображали посредством какого-нибудь антраша или балансе такие глубоко
философские комедии или полные силы и пикантной соли сатиры, что я держался за
бока в моем углу.
Давкус Карота, все время утирая глаза, выделывал пируэты, немыслимые, особенно для существа, обладающего ногами из корня мандрагоры, повторяя при этом забавно
жалостным тоном: – Сегодня нужно умереть от смеха!
О, вы, восхищавшиеся когда-либо великолепной тупостью Одри, хриплым вздором Алкида
Тузе, самоуверенной глупостью Арналя, обезьяньими гримасами Равеля и думавшие,
что видели настоящие комические маски, если бы вы присутствовали на этом балу,
вдохновленном гашишем, вы бы признали, что с самых знаменитых комиков наших
театров впору лепить украшения для катафалков и гробниц.
Сколько причудливо скорченных физиономий, сколько подмигивающих глаз, сверкающих
насмешкой под птичьей пленкой! Какой оскал, словно щель копилки! Какие рты,
точно вырубленные топором! Какие забавные двенадцатигранные носы! Какие толстые
пантагрюэлевские животы!
В этом кишении веселого кошмара молниями мелькали чьи-то поразительно похожие
портреты, карикатуры, которым позавидовали бы Домье и Гаварни; фантазии,
способные восхитить чудесных китайских мастеров, этих Фидиев, изготовляющих
болванчиков и фарфоровые статуэтки.
Эти видения не были ни уродливы, ни смешны, этот карнавал форм был полон грации.
Около камина качалась обрамленная светлыми волосами маленькая головка с
персиковыми щеками. В своем бесконечной припадке веселости она показывала все
тридцать два зуба, величиной с рисовое зерно, заливаясь при этом долгим,
пронзительным, переливчатым серебристым смехом с трелями и органными нотами.
Проникая в мои барабанные перепонки, хохот ее возбуждал меня, заставляя
совершать массу сумасбродств.
Наконец, бешеное веселье достигло апогея, слышались лишь судорожные вздохи, несвязное
клохтанье. Смех стал беззвучным и напоминал рычание, удовольствие переходило в
спазмы, казалось, припев Давкуса Карота вот-вот сбудется.
Тела один за другим валились на пол с той вялой тяжестью опьянения, которая делает
падение неопасным, послышались восклицания: – Господи, как я счастлив! Какое
блаженство! Я в экстазе! Я в раю! Я погрузился в бездну наслаждений!
