Записки викторианского джентльмена | страница 97



Если вы думаете, что в день, когда вышел первый отрывок "Ярмарки тщеславия", люди танцевали на улицах и кричали "Ура Теккерею!", вы очень ошибаетесь. Те несколько месяцев, пока я сидел дома и молился о чуде, ничего вообще не происходило. Возможно, дело в том, что в первых главах нет ничего особенного, а, может быть, нужно опубликовать несколько выпусков романа, выходящего по частям, прежде чем кто-нибудь решится высказаться, но какова бы ни была причина, прошла добрая часть лета, прежде чем я с величайшей осторожностью позволил себе предположить, что добился успеха. Но даже тогда то был скорей триумф у критиков, чем денежный успех, и меня это сердило: приятно, ничего не скажешь, когда тебя одобрительно хлопают по плечу, но мне гораздо больше нужна была монета в руки. Однако дружного взрыва приветственных аплодисментов не последовало, и тогда, правда, мне стали наперебой делать комплименты, особенно дамы, да-да, в самом деле, началось с дам, благослови их господи, а после повысились и гонорары, но очень постепенно, так что я стал подумывать, что книга принесла мне что угодно, но не деньги, однако если я и мечтал о чем-нибудь, кроме хорошей прессы и признания, так это, поверьте, о чистогане - о грудах чистогана, чтобы раздать долги. Хотя я был не так беден, как прежде, в ту пору я себе позволил неосторожную биржевую спекуляцию железнодорожными акциями и очень сильно прогорел, и вот по этой низменной причине - если, конечно, считать, что деньги - дело низменное, чего мне не кажется, - я, затаив дыхание, следил за судьбой "Ярмарки тщеславия". И все же я не был уверен в успехе, пока в июльском номере "Атенеума" не прочитал объявление:

Новое произведение Микел Анджело Титмарша

цена сегодняшнего номера - 1 шиллинг;

VII часть "Ярмарки тщеславия",

с многочисленными гравюрами на стали и дереве

Картины английского общества

выполненные пером и карандашом!

У. М. Теккерей,

автор "Бала у миссис Перкинс" и проч.

Не так ли поступают все издатели - начинают рекламировать книгу, которая уже снискала популярность. Я никогда не мог их понять, вечно они трезвонят на каждом перекрестке о том, что и без них все знают. Но коль скоро это объявление вышло, мне стало ясно, что можно, наконец, разжать суеверно скрещенные пальцы и радоваться аплодисментам, если, конечно, у меня найдется для этого время - ведь надлежало ежемесячно представить очередной отрывок. Стараясь уложиться в крайний срок, я к середине месяца превращался в одержимого и клялся, что в следующий раз напишу два отрывка заранее, чтобы не знать гнетущего страха не добраться до конца главы, но ничего из этого не получалось. Я никогда не мог преодолеть себя и каждый месяц боролся не на жизнь, а на смерть, то и дело выныривая на поверхность, чтобы набрать воздуха в легкие и тотчас снова погрузиться в водоворот работы. Когда я перелистывал готовые страницы, я удивлялся осмысленности написанных мной слов, - казалось, я бросал их на бумагу как попало. Меня не покидало ощущение неразберихи и смятения, однако из неразберихи выходило - решусь ли выговорить? - гениальное творение. Я не гений и отлично это знаю, но при всей моей скромности не могу не поражаться тому, что "Ярмарка тщеславия" превышает средний уровень, - возможно, я писал ее, переродившись временно и перепутав смятение и вдохновение. Наверное, я себя переоцениваю, но одно я знаю твердо: с тех пор я больше никогда не ощущал смятения и, кроме скуки, ничего не подавлял, когда я писал другие книги, мешало мне не умопомрачение, а только лень, и больше никогда меня не увлекал могучий внутренний порыв, как было с "Ярмаркой тщеславия". Ужасно ли мое признание? Ужасно или нет, но, безусловно, грустно - грустно сознавать, что все те миллионы слов, которые я написал с тех пор, почти ничего не прибавили к итогу "Ярмарки тщеславия". Мой первый роман оказался самым лучшим, несравненно лучше остальных, правда, я не теряю надежды, что будущие поколения оценят "Эсмонда" вернее современников. Признаюсь, меня не покидают тревога и недоумение: отчего я больше никогда не мог приблизиться к искусству своего первого романа, а Диккенс непрестанно затмевает сам себя?