Он шагал впереди спорым, сильным шагом, Глебка еще подумал, что таким же сильным, неостановимым было, наверное, его движение там, в заснеженных, таинственных южных краях, когда он спасался, спускаясь с гор. Одна Марина почти бегом поспевала за ним.
Но это и правильно, ему и нужно было придти пораньше, побыть одному, и справедливо, что с Мариной.
Глебка помнил, как она прошлой зимой стояла здесь, перед могилой, на коленках и плакала совсем бессильно. И тогда представить даже немыслимо было, что у того холодного дня будет еще продолжение. Да какое!
Он убавил шаг, остальные тоже замедлили, дожидаясь стариков, а на самом деле давая Борису с Мариной хоть две или три минуты на то, чтобы побыть там вдвоем.
Когда они сквозь протоптанные рыхлые сугробы подобрались к могиле, Борис стоял, сняв шапку, а Марина поднимала ему воротник шинели. Лицо у Бори казалось онемелым – оно было белое, словно замерзшее, а серые глаза черными. Он вперился в надпись на деревянном, выкрашенном в красное, памятнике. Боря смотрел на свое имя, выгравированное на табличке – годы, месяцы и дни своей жизни, и что-то в нем творилось, незримое и тяжкое.
Подгребли старики. Только теперь Глебка понял, почему они отправились на кладбище. Не могила же была им любопытна, что они – могил не видывали, не бывали на зимнем, замороженном кладбище? Но никогда и никто не видел человека перед собственной могилой. Каким он перед ней окажется? Что скажет – или не скажет? И что вообще должно тут случиться?
Но ничего не произошло. И Боря вел себя спокойно, точнее, заморожен-но. Долго, долго стоял, потом опустился на колени. И голову опустил.
Тогда кто-то из стариков кивнул молодым, видать, он знал, где начало и где конец, за спинами послышалось знакомое бульканье. Первый стакан протянули Боре, он принял его, громко, один раз, глотнул. Задержался. И выплеснул все остальное в снег, прямо под памятник, под блестящую пластинку со своим именем.
Потом с трудом встал, не глядя вернул стакан и все остальное время стоял не шелохнувшись, пока другие распивали водку, закусывали огурцами, сначала осторожно заговаривая – по словцу, по фразе, а потом, от принятого и раньше, и сейчас, – все шумнее, пока уже оживленно и чуть ли не радостно не загалдели – в конце-то концов это радость и небывалая удача, что там, внизу, лежит не Борис, а другой, и хотя его жалко, что тут толковать, но все же это небывалый оборот жизни, и Борька жив! Жив он, и радоваться надо!
