Мы с Дубравиным, который, кстати, во всех работах был одним из первых, сняли проводку, и, постепенно выколачивая и выдувая лед, стали осторожно ее прогревать. Я признаюсь: вина была моя, но с другой стороны глупо думать, что при 35-градусном морозе можно отогреть трубку и помпу, битком набитые льдом, только собственным дыханием…
На этот раз случай сыграл с нами скверную штуку.
Костенко был в это время в палатке, когда до него долетел крик «горит». Вылетев бомбой наружу, он споткнулся о заструг к во всю длину растянулся на земле. В это же мгновенье Дубравин бросился к постоянному огнетушителю на самолете, но он, так же как и другой, снятый с «Гамилътона», объявил полную забастовку. Выскочив из кабины за огнетушителем, я потерял несколько — драгоценных секунд временя, в течение которых пламя распространилось еще более… Кто из вас знает, как горит бензин, да еще высший сорт — «грозненский»?
Под нашими руками не было ничего, чем бы можно было бороться с огнем: огнетушители не работали, и снег под ногами, твердый, как мел… Еще пять секунд — и тогда уже будет поздно…
Я не думал о тех громадных последствиях, которые могли быть… Одна только мысль, промелькнувшая об этом, была настолько ужасна, что как-то сразу обострила мою чувствительность и ускорила рефлекс. В один прыжок я снова очутился в кабине и, сорвав рукавицы, стал бить ими направо и палево… Там, где удары не помогали, я хватал трубки голыми руками и, сжав, как змею, в кулаке, держал, пока пламя не гасло…
Через минуту огня в кабине не было. От труб и от фильтра поднимался кверху пар, а на моих руках кожа вздулась пузырями и в некоторых местах потрескалась и кровоточила…
Следует добавить, что помпа и трубопровод оттаяли на все сто процентов…
Окончив ремонт самолета, мы, как было условлено со Слепневым, запустили мотор и, поставив его на малый газ в ожидании прилета, пошли греться в палатку.
Через полчаса на горизонте не было видно ни малейшей темной точки, напоминающей американский самолет. То же было и через час и через два… Слепнева, не было. Наш мотор все так же четко работал, нарушая мертвую тишину тундры…
Через три часа мы выключили контакт, вылили воду из радиатора и кабину закрыли брезентом.
Нам предстояло провести еще одну ночь среди снегов, где мы прожили уже шестнадцать суток.
К вечеру мороз усилился. Время от времени мы посматривали на термометр, спирт которого медленно, но верно, опускался все ниже и ниже. Сначала было 25, потом 40 и к тому времени, как мы собрались спать, было 50… Наши спальные мешки, промокшие насквозь, были похожи на ледяные колоды — их свободно можно было, как колья воткнуть в снег. И эти-то мешки было единственное, что могло спасти нас от холода… Два больших американских примуса гудели не переставая, но температура палатки мало чем отличалась от наружной; впрочем и примуса все равно надо было на ночь тушить…
