— А он ей… — И старец показал руками, как сворачивают шею. — Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь — хорошо! Как же… надо уметь защищаться.
Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.
— Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.
— Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.
Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"
Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.
— Н-да! — проговорил он, заканчивая осмотр. — Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени…
Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:
— Да я же помру от скуки…
— А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи…
— Не хочу лежать! — простонала она и затрясла головой.
При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.
— Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, — говорил Олимпий, пятясь к выходу. — Смотри! — пригрозил пальцем. — Я прослежу!
То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.
— Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? — усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.
— Ото всех, — настаивал упрямо старик.
— А музыку она могла бы послушать? — спросила Ирада с вызовом.
Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.
— Музыку? Ну что ж… Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших — тум-тум-бум!
— А плясуны её могли бы развлечь?
— Шуты, мимы, акробаты? — почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. — Девочки, вы меня удивляете!
