Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.
Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.
Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства — дело рук человеческих — либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, — все любил старик и от всего приходил в восторг.
Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.
— Олимпий, ты?
— Я, божественная! — ответил старец и грузно стал опускаться на колено.
Клеопатра воскликнула, подняв руку:
— Что ты! Что ты! Поднимись!
Он стал жаловаться:
— Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?
Она сказала печально:
— У меня много врагов, Олимпий.
— Фу-ты! — выругался старик. — Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?
— Но самый мой главный враг — сестра моя, Арсиноя.
— Неужто о ней есть слух?
— В Эфесе она, в храме Артемиды.
— В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!
— Не оттого она там.
— Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.
Клеопатра спокойно пояснила:
— Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.
— И от этого твоя печаль?
— Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.
— Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, — не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.
— Так-то оно так. Но я зевать не должна. — Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. — Я вот что придумала… пошлю к ней человека.
