— Дедушка, смилуйся! — Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. — Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?
Ирада же настойчиво предлагала:
— А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?
Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:
— Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе — словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!
Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.
— У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.
Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:
— Какое такое общество? И это слышат мои уши?
— Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, — привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится — одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.
Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.
— Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, — начал он перечислять с презрением. — Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.
— Ну, дедушка, зачем же так! — вступилась за мужчин Хармион. — В звездном небе они как-нибудь разберутся.
— А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. — Он погрозил ей пальцем. — Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.
Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:
— Уж такой матушка родила.
При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:
— Помню, помню матушку.
— Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, — проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая — с правого, — и чмокнули его в обе щеки.
