Дух уже дунул. Мамонты ничего об этом не знали.
Стадо не может теперь идти быстро. Старая Мамонтиха смирилась и не пытается подгонять. Бурый Комочек не может летать, нет у него крыльев. Не голубок. Может только плестись на своих заплетающихся ножках. А стадо должно приноравливаться. И приноравливается. Старая Мамонтиха за этим строго следит. Первым делом поглядывает на малыша: как он, что с ним? Поглядит – и остановится, даст передохнуть. Так они и передыхают. Почти только и передыхают. Не будь малыша, уже вышли б к реке, наверное, вышли б, а теперь выйдут попозже. Но с малышом. С новым мамонтом.
Старая Мамонтиха не просто ведёт их к реке. Не напрямую. По пути она выискивает ложбины со съедобной травой, и стадо двигается от ложбины к ложбине, когда не ждёт уставшего детёныша. Чаще ждёт. Но всё равно двигается. Однако вчера за весь день вновь не нашли ни одной лужи, ни капли воды, даже в ложбине. Больше всех страдал Длинный Хобот, старожил этой степи, много зим повидавший, много раз ходивший со всеми к реке. Длинный Хобот спустился в овраг, стал рыть бивнями яму, разбрасывая землю основанием хобота и передней ногой. Он рыл и рыл, а стадо терпеливо поджидало. Но вода опять не желала показываться. Ничуть не желала. И в этот раз не желала. Длинный Хобот совсем обессилел и долго не мог вылезти обратно, сухой склон под ним осыпался, он постоянно сползал к своей яме. Не мог покинуть. Его подбодряли, протягивали хоботы навстречу, но он никак не мог дотянуться и ухватиться. А стадо не могло ждать. У Игруньи может пропасть молоко от недостатка влаги. И у Задиры может пропасть, которая всё ещё кормит Рваное Ухо. Трудно всем. Все не могли погибать от жажды из-за неуклюжего Длинного Хобота. И когда стадо двинулось прочь, он затрубил так протяжно, что кровь стыла в жилах от горя. А он трубил и трубил. И вдруг сумел выбраться. Тогда стадо остановилось, поджидая старшего товарища, но внезапно тот рухнул у самого края оврага. Не догнать ему остальных. А солнце всё так же палило. Мамонты поспешно вернулись, окружили павшего полукругом, подсовывали хоботы ему под бок, подталкивали бивнями, понуждая подняться и идти дальше со всеми к реке, к её зелёному берёгу, к его роскошным берёзкам и тополям, к соснам на взгорках, к ивам у самой воды – только Длинный Хобот не помнил уже о реке. И о жажде не помнил. И о голоде тоже. И теперь остальные рыли бивнями землю, вырывали остатки травы и забрасывали товарища. Чтоб лежал он спокойно, чтобы солнце не жгло его бок и стервятники не садились на тело, не клевали беззащитного, чтобы волки не грызли и гиены не рвали. Чтоб ушёл он достойно в страну теней. Они швыряли комья и пучки, а стервятники уже парили над ними, и гиены быстро сбегались со всей округи, терпеливо дожидаясь своего часа. Бесполезно что-нибудь прятать от спутников смерти. Мамонты в бесплодной ярости бросались по сторонам, пытаясь настичь изворотливых падальщиков, но те даже не злились, только слизывали жадные слюни, а стервятники сверху закрыли солнце – и тогда Старая Мамонтиха, помотав головой, протрубила: «Вперёд!» – и стадо двинулось дальше, заторопилось, и никто не оглядывался, никто не желал слышать торжествующего воя. Так будет со всеми. Но покуда живых зовёт жизнь.
