Было уже одиннадцать часов, хотелось спать, но что поделаешь — пошли…
Мы смутно представляли себе, что за начальник нас ждет. Комендант, комиссар, хорунжий, писарь, губернатор… Сказано идти — идем. Мы уже давно отвыкли предъявлять какие-либо права или хотя бы допытываться, куда, к кому и зачем нас тащат. «Везут, как телят!» — права была Оленушка.
Пришли к какому-то казенному учреждению. Не то почта, не то участок…
В небольшой выбеленной комнате за столом офицер. У дверей солдат. Форма новая. Значит, это и есть украинцы.
— Вот,—сказал Гуськин и отошел в сторону.
Покровительствующий нам старухин муж встал
у самых дверей и весь насторожился: если, мол, чуть что — он шмыг за дверь, и был таков.
Офицер, молодой, белокурый малый, повернулся к нам, посмотрел внимательно и вдруг улыбнулся удивленно, широко и радостно.
— Так это же ж правда? Вы кто?
— Я —Тэффи.
— Я —Аверченко.
— Вы писали в «Русском слове»?
— Да, писала.
— Гы-и! Так я же ж всегда читал. И Аверченко.
В «Сатириконе». Гы-ы! Ну, прямо чудеса! Я думал,
врет этот лайдак. А потом думал — если не врет, так
все равно посмотрю. Я никогда в Петербурге не бы
вал, откровенно говоря, очень интересно было по
смотреть. Гы-ы! Ужасно рад! Сегодня же вам обоим
пришлю пропуски! Где вы остановились?
Тут старухин муж отклеился от двери и пролопотал свой адрес, скрепив его именем божиим:
— Ей-богу!
Мы поблагодарили.
— Значит, завтра можем ехать?
— Если хотите. А то погостили бы! У нас всего
вдоволь. Даже шампанское есть.
— Вот это уж совсем хорошо! Даже не верится,—
мечтательно сказал Аверченко.
Офицер встал, чтобы проводить нас, и тут мы заметили растерянную физиономию Гуськина.
— Так вы же забыли самое главное! — трагиче
ским шепотом свистел он.— Самое главное! Мой
пропуск. Господин начальник! Я же из их труппы
и еще три артиста. Они же без меня никак не мо
гут! Они же засвидетельствуют. Что же будет? Это
будет последний день Помпеи на этом самом
пороге!
Начальник вопросительно посмотрел на нас.
— Да, да,—сказал Аверченко.—Он с нами и
трое артистов. Совершенно верно.
— Рад служить.
Распрощались.
Гуськин всю дорогу недоумевал:
— Самое главное позабыли! Что-о? Позабыли се
бе пропуск для Гуськина! Новое дело!
Дома, успокоенные, довольные и сонные, уселись мы вокруг самовара, подогретого дочкиной дочкой. Так как острота умиления над самоотверженной старухой уже прошла, то и мы с Оленушкой согласились поесть яичницы.
— Во всяком случае, мы сумеем ее убедить взять
