Мне казалось, что вспомнить это необычайно важно. Через некоторое время, хотя туман продолжал окутывать ту часть вечера, где появились эти злосчастные несколько слов, я понял, что язык, собственно, и неважен. Вот что было на листке:
"Cortazar" — затем кружочек с выходящей из него вправо стрелкой — затем «Borges» — затем «Italia» — a затем жирная буква Z.
Через полчаса, две чашки кофе и три сигареты, так ничего и не вспомнив, я отправился было погулять, как вдруг увидел за стойкой бара Гонсало. Нечего и говорить, как я обрадовался! Мы обнялись, и он принялся рассказывать, как много я потерял, что не поехал с ними за компанию. Я потребовал у него рюмку коньяку, а потом уже выслушал с интересом и спросил осторожно, не знает ли он, где можно найти Мигеля или хотя бы Пабло. Увы, он помнил только, что они, все трое, поехали под утро в разные стороны, и, значит, живут в разных концах города.
Такой информации было явно недостаточно, поэтому мы с Гонсало сели у стойки и долго, уже вдвоем, рассматривали мой документ.
— Борхес, — сообщил мне Гонсало после долгого раздумья, — это наш великий писатель.
— Понимаю, — отвечал я терпеливо, — и Кортасар — тоже. Но какое отношение они имеют к Италии?
— Кортасар? — возмутился Гонсало. — Ничего подобного. Он, кажется, парагваец.
Чтобы разрешить наш спор, мы позвали девушку, проходившую мимо, и она уверенно сказала, что Кортасар — уругваец.
— Вот видишь, — сказал Гонсало торжествующе. — Я был прав!
Я не нашелся, что возразить, и решил больше не спорить. Тем более что происхождение Кортасара нам ничего не давало — перебросить мостик к Италии все равно не удавалось. Гонсало также предположил, что Z — это знак Зорро, и я согласился, за неимением лучшей гипотезы.
Воздух на улице за ночь изменился. Лето кончалось, похоже, бесповоротно, и я ощутил, всей кожей, как в этом городе может быть грустно зимой.
Я побрел без цели куда-то в другую сторону, на этот раз по авениде Парагвай. Девушки были одеты всё так же по-летнему, и от этого стало немножко веселее. Долго я так шел по гулкой, как каменный коридор, улице, любуясь неожиданно возникающими из-за угла мраморными дворцами, скверами, бесконечными конными генералами, пока не почувствовал вдруг запах моря — мгновенный, почти неуловимый, запах Атлантики.
Он был неуместен и тревожен, и я почти споткнулся, вдруг вспомнив что-то совсем нездешнее: край моря, гниющие бурые водоросли, тарахтение дизеля, добела отмытые дощатые палубы и старые сети. И устриц.
