– Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня.
Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.
Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.
– Майлз, что с тобой? – раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. – Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? – Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила:
– Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. – Она взяла меня за руку. – Майлз, в чем дело?
– Слушай, – сказал я, – я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.
Она немного помолчала, потом поинтересовалась:
– За кого ты опасаешься – за себя или за меня?
– За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде.
Бекки усмехнулась:
– А ты думаешь, что с нами это случится?
– За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь?
– Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой.
– Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, – отрезал я. – Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, – я вызверился на нее, – как бы ни было замечательно спать с тобой… рядом.
– Иди ты ко всем чертям, – засмеялась Бекки.
Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда – ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.
То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.
Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.
