— Гражданин прапорщик, дозвольте вопрос?
Егоров поднялся на локте и спросил умильно:
— А лежачим петьзя народу представиться?
— Георгиевский кавалер? Грамотный? По записке речь сказать можешь? обрадовался офицер.
— Я ке про себя, — ухмыльнулся Егоров. — Тут у нас солдатик есть интересный. Без ног, без рук, глухонемой, но ловкач, берет в зубы карандаш и пишет. — Протягивая офицеру скомканную бумажку, дрожащим от злобы голосом крикнул: — Только ты бумажку там прочти и не давись словом!
— Ты, братец, какое-то безобразие хочешь учинить?
— Ладно, — зловеще сказал Егоров, — я тебе, ваше благородие, бумажку все равно в руки бы не дал. Ходячим стану, на площадь ее вынесу и всем людям покажу.
Я их за войну так сагитирую, что и ружьишек всем не хватит для первой надобности!
С этого дня в госпиталь стал по вечерам наведываться штаб-ротмистр Грацианов. Вызывая по очереди в операционную санитаров, сиделок и сестер милосердия, закрыв на ключ дверь, он допрашивал их.
Отец сказал ротмистру:
— Господин Грацианов! Я бы очень попросил вас избрать другое помещение для ваших бесед с персоналом.
— А что такое? — прищурился ротмистр.
— Ведь это же операционная! Малейшая инфекция…
— Ах, вот что вас беспокоит! — Оскалившись, произнес злобно: — А то, что тут большевистская зараза развелась, это вас не беспокоит? А может, даже ра Дует, а?
— Я прошу в таком тоне со мной не разговаривать.
— Виноват! — Ротмистр шутовски щелкнул каблуками. — Затронул, так сказать, чувствительные струны, — и сухо предупредил: — Я должен доложить о нежелательности вашего пребывания здесь. Кстати, позвольте взглянуть на ваши документы.
Возвращая паспорт, заметил небрежно:
— Очкарь, белобилетник!
Отец Тимы носил очки, страдая сильной близорукостью. Он ходил осторожно, сощурившись, откинув назад голову. И вид у него от этого был надменный. На самом деле он был до болезненности застенчив, но очень легко приходил в ярость от малейшей грубости.
Сколько раз он давал жене клятву, что будет считать до тридцати, если ему покажется, что его оскорбили!
Но на этот раз Петр Григорьевич не успел досчитать до тридцати. Ротмистр ушел, все-таки найдя нужным приложить два пальца к светлой каракулевой, лихо заломленной папахе.
Кроме этих посетителей, с самого утра, когда раненых еще только умывали перед завтраком и возили на перевязки, в госпиталь приходили Рыжиков, Эсфирь, Софья Александровна, механик Капелюхин из пароходного затона. Они приносили махорку, мороженое молоко, бруснику в берестовых туесах и сушеную черемуху. Сидя возле коек, вполголоса беседовали с ранеными.
