В ночь щепки белые летят, как звезды в пустоте, веками,
я спичкой чиркну, и огонь, волнуясь, поведет боками,
раздастся, как бесшумный взрыв, и вдруг жар-птицею бесшумной
взлетит и закружит вверху – под голубыми потолками.
И мы смятение порвем руками, шепотом – на клочья! —
все, что потеряно, вернем в теченье бесконечной ночи,
все, кроме давних полуслов, полуобид, полупризнаний,
которых ни один из нас шепнуть и вспомнить не захочет.
И лишь когда придет рассвет, все станет беспощадно ясным,
отчетливее каждый след, прекрасное – почти бесстрастным,
и я напрасно буду звать, искать огня в золе и пепле,
нам мир достанется пустым и до отчаянья опасным.
Мы хлопнем дверью. Мы уйдем. Мир заколдован. Мир заснежен.
И будет холод. Небо – льдом покроется. Лед неизбежен.
Но все равно когда-нибудь жар-птицы огненные крылья
напомнят синий-синий дым. Смолистый, он прозрачно нежен.
Ты, незнакомец,
сидящий сейчас на скале над вечным Тырново,
не удивляйся, почувствовав рядом
незримое присутствие,
тайное движение.
Уже целую вечность я лежу
поверх белых камней и колючих трав,
раскинув руки под белыми облаками заката,
поздней весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года
в день моего сорокачетырехлетия.
Я не один.
На расстоянии прыжка цикады
сидит тоненькая девочка.
Согнув колени,
опершись на них подбородком,
она карими задумчивыми глазами
