Художник, написавший дивный лик
своей жены, давно с женой развелся.
Он странствовал,
искал,
любил,
боролся.
Ему под сорок,
он уже старик.
Всего достигнув, он живет в глуши.
Забыты надоевшие тирады
о вечном нетерпении души.
Он просто добр, и этому все рады.
Он бродит по дорожкам.
Дрогнет лист —
он восхищен.
Он слушает, как птица
поет и плачет.
Хочется молиться
тому, что мир и трепетен, и чист.
И все-таки бывает, что рука
вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,
то к лужам (в них проходят облака),
то, обречено, к выброшенным кистям.
И сердце начинает замирать:
взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,
вернуть давно ушедшее виденье,
воскреснуть! —
и блаженно умирать.
Но он молчит.
Он все узнал давно.
Не пламя в нем, а только трепетанье.
И все-таки томит его желанье —
Вновь женщину вернуть на полотно.
Как жаль, он написал ее давно.
Мир покрывают снег и тишина.
Мы как на дне огромного колодца.
Столь ясен свет, что можно уколоться
о луч звезды.
Высокая Луна
давным-давно стянула кольца луж
резным стеклом. Застыла меж деревьев.
Забито небо сонмом темных перьев.
Свет фонарей – как отсвет райских кущ.
В больших снегах мы ждем больших снегов.
Мир выстужен, как проходные залы.
Лишь наши пальцы, теплые кристаллы,
в мир излучают
вечную
любовь.
Дай мне Бог понять, принять, проснуться
и отринуть даже крохи сна,
чтоб увидеть – снова тишина,
и, поняв, уже не отвернуться,
а рукой притронуться к плечу
и шепнуть, не думая о горе:
«Ты похожа на большое море,
я тебя по-прежнему хочу».
Засмеешься.
Утро – до небес.
Скажешь:
«Поздно,
Снег уже ложится».
До зимы – одна неделя жизни.
Не осталось время для чудес.
В преддверье Финляндии осень похожа на пляску
дождя или листьев, листвы или ветра, повсюду
печальные лужи. Как будто чугунные маски
каких-то наплывов, причастных ушедшему чуду.
Кругом тишина. Только поезд промчится. Но редко.
Капель удивленно гранитную статую точит.
И всюду пылают такие багровые ветки,
как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.
Новосибирск-Томск. 193-й километр
И начинают выступать из влажной мглы
берез линованная гладь,
осин углы.
Здесь тишь, здесь мрак, здесь все мертво, болотный пух
распластывается крылом
над гладью двух
тяжелых непрозрачных рек, в чьих омут
