— Ступай паковать вещи, сынок, — повторил Агинон, не глядя на племянника.
Тито медленно встал, сразу нарушив гармонию маленького мирка этой комнаты, где вдоль стен грудами лежали дядины рукописи, старинные свитки, манускрипты и книги. Высокая гибкая фигура юноши полностью закрыла от песнопевца и без того вялый свет ночника, отчего седина в волосах его стала серой и слилась с цветом туники. Тито вздохнул, жалея оставлять его сейчас одного, но все-таки двинулся к двери.
— Не забудь забрать свое сочинение о высокой поэзии, милый. Я сделал там кое-какие пометки — дома посмотришь.
— Я не успел спросить у тебя о смысле жизни…
— Ты и сам знаешь ответ на этот вопрос.
— Инихамбия очень красивая звезда, дядя…
— Да, сынок. Ступай.
Юноша потоптался на середине комнаты, не зная, как еще остановить время. Все вопросы, что крутились в его голове постоянно, улетучились без следа, и сказать было решительно нечего. Уже делая следующий шаг, он вспомнил о дядиных записях, кои закончил читать нынче ночью.
— Скажи королю Конану… Скажи, что и я хотел бы быть с ним и с Майло тогда… на Острове Железных Идолов и…
— Не мучь меня, милый. Ступай скорей.
— Я долго не увижу тебя? — спросил Тито, с невыразимой любовью и грустью взирая на дядю, который, кажется, за этот день постарел на несколько лет — так тусклы были его красивые темно-зеленые глаза, так глубоки морщины у глаз и рта, так слаб голос.
— Да…
— Но ты напишешь мне?
— Да…
Понурив голову, Тито побрел к выходу, но у самой двери опять остановился.
— И все-таки в чем же смысл жизни, дядя?
— В жизни, милый, — ответил песнопевец Агинон и в первый раз за этот вечер тихо рассмеялся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой все участники событий готовы умереть, но волею Митры некоторые все же остаются в живых
Существо, которое всего несколько мгновений назад было человеком и звалось Майло, в отчаянии разевало рот, протягивая к варвару длинные руки свои, покрытые густым темным волосом. Грудь, изрезанная когтями медведя, но бывшая все же обыкновенной человеческой, тоже заросла; чистое свежее лицо стало морщинистым, дряблым и вытянулось вперед; ноги искривились, а тонкий стан раздался в ширину не меньше чем на пять ладоней. В общем, то был уже не человек, но еще не совсем зверь.
Конан содрогнулся, когда он сделал к нему шаг.
— Стой там! — приказал он хриплым от потрясения голосом, борясь с желанием немедля отсечь голову монстру.
Его простая варварская натура не понимала и не принимала таких превращений, но ум — он разобрался во всем сразу: Майло оставалось жить немного, и смерть должна была стать для него избавлением, ибо по изощренной задумке Тарафинелло перед концом своим он оборачивался чудовищем, противным самому себе. Странно, что Конан не подумал о том раньше, — ведь и мурох Бодал предупреждал его…
