Он испугался, в мгновение ока вспомнив все, заново ощутив и сухой воспаленный рот, и мертвое затекшее тело, и страх за Илазу. Святая Птица не спустится с неба, не придет на помощь, как приходила к давним и праведным предкам; он, Игар, отступник, потому что, вверяясь Алтарю, снял храмовый знак; он же болтун и предатель, потому что втянул Илазу в…
Паутина чуть дрогнула.
Не так дрогнула, как обычно, когда пыталась пошевелиться Илаза. Паутина дрогнула иначе, по-новому, и от этого движения Игарово сердце подпрыгнуло к самому горлу.
— Илаза… Ила…
Он услышал ее вздох, похожий на всхлип.
— Илаза… Я… спал?
— Тише. Пожалуйста, молчи.
— Мне показалось, что…
— Молчи! — простонала Илаза. — Ты… чувствуешь…
Паутина дрогнула снова — теперь вполне ощутимо; Игар еле сдержал крик.
— Он здесь, — почти спокойно сказала Илаза. — Давно здесь. Он ждет.
Днем Игару казалось, что силы его иссякли раз и навсегда — однако новое сотрясение паутины превратило его в комок из нервов и мышц.
— Эй, ты! — выкрикнул он, выгибаясь дугой. — Эй… Ты… кто здесь, а?!
— Пре… крати, — голос Илазы наконец-то перестал ей повиноваться. — Игар… Я боюсь… Я не… хочу… Я не хочу, не надо, нет!!
В этот момент Игар согласился бы умереть дважды. Не важно, каким способом — лишь бы оставили в покое Илазу.
— Оставь ее в покое! — закричал он, из всех сил пытаясь высвободить затекшие руки. — Тварь!
Это смешно, подумал он в следующую секунду. Все равно что уговаривать голодного волка… Ах, как кричал тот бедный волк… Как кричал…
Теперь паутина мерно, через определенные промежутки времени, вздрагивала — и вздрагивала все сильнее. Игар до отказа вывернул шею, пытаясь увидеть Илазу — вместо Илазы по краю его зрения проскользнула темная, не имеющая формы тень. Показалось?!
Он вглядывался в темную путаницу ветвей, пока не заслезились глаза. Показалось? Страх? Что это было?
Паутина качнулась. Хрипло вскрикнула Илаза; Игар забился, как настоящая муха, так что жгуты из паутинок врезались ему в кожу:
— Илаза! Не давайся! Говори со мной! Я умру за тебя! Говори! Пусть меня жрет, я люблю тебя, больше жизни люблю! Не давайся!
Стон.
Он закричал, как кричал прошлой ночью волк. Сорванного голоса хватило ненадолго; извиваясь, до крови прокусывая запекшиеся губы, он хрипел, захлебывался ее именем, и перед глазами его метались в темноте огненные искорки — как тогда, на соломенной подстилке, когда Отец-Разбиватель впервые поставил его на голову… Все зря… Ила-аза…
