Годы спустя мать мне говорила, что он тогда вколол мне пенициллин – именно его он якобы привез из Лондона, где его демонстрировали как еще не испытанную новинку, но я не знаю. Все это произошло за несколько лет до войны, возможно, так оно и было, не знаю. Знаю только, что жизнь мне сохранил пан доктор Штрасс в часы своего жертвенного присутствия.
Когда отец как-то за обедом сообщил, что пан доктор Штрасс собирается жениться, я не мог поверить: для этого он казался мне слишком старым. Но он женился и уехал с молодой женой на Французскую Ривьеру. Свадьба состоялась в Праге, отец на ней был, я нет. Потом отец рассказывал, что невеста пана доктора – красавица из очень богатого рода Карпелесов, которым принадлежат фармацевтические и химические предприятия где-то в южной Чехии.
Пребывал пан доктор в свадебном путешествии довольно долго, а когда вернулся, поменял свою старую «ланчию» на черный «бьюик», но в остальном не изменился нисколько, и я по-прежнему ходил к нему на прием, а он по-прежнему холодил мне грудь и спину кружком стетоскопа, ибо после воспаления легких у меня остался сильный катар бронхов, да и вообще я был тогда довольно хлипкий.
Его жену я встречал только изредка, но она действительно была очень красива. Однажды перед приемом у доктора я видел ее на берегу реки в белом платье с младенцем, завернутым в белое кружевное одеяльце.
Вскоре после прихода Гитлера мы с отцом вынуждены были прекратить наши встречи с паном доктором Штрассом. Местные фашисты в своей газетенке провозгласили отца юдофилом, а в банке появился инспектор – некий господин Гессе. Мы стали посещать пана доктора Лабского, тоже хорошего врача, но приемная у него располагалась в обычном городском доме, и там всегда толпились люди, и не было там ничего красивого или таинственного, ни зеленого моря, ни блестящей кожи в полутьме. Обычная дверь, через которую слышно все, о чем пан доктор Лабский говорит с пациентами.
Да и мне, в конце концов, уже не так часто нужен был доктор: мы в то время создали оркестр, и вместо болезней меня захватило несчастной любовью к Ирене; она ходила в третий класс гимназии, и у нее уже была приличная грудь. К нам она перебралась из Подкарпатской Руси и свое щебетание о том о сем часто пересыпала русинскими словами; это, собственно, и повлекло меня к ней – ну, и груди ее, конечно, тоже. У отца я настойчиво выпросил саксофон, и о болезнях думать было некогда. К матери я стал грубее и со своей жизнью делал что хотел.
