Появился Воин. Багровый от гнева, он плечом поправил ножны, вытер клинок оборванным лоскутом одежды и водворил на место поработавший меч.
— Мразь, — буркнул он, отвязывая коня.
— Зачем ты лишил его жизни?
Воин вздрогнул. Еретик не проронил ни слова с того замечательного утра, когда он обнаружил пленника свободным и не сбежавшим.
— Я не терплю, когда всякая гадина угрожает мне тесаком, — выплюнул Воин и опомнился. — Не твое дело!
Он выехал из деревеньки так, будто не слышал за спиной проклятий и надрывных бабьих причитаний.
— Ты лишил жизни того, кто высоко ее ценил, — произнес Еретик. — У него осталась семья, ему было больно умирать.
— Всем больно умирать.
— Для тебя боль ограничена лишь физическими страданиями. А те, чья жизнь полна, кто живет не ради себя одного, кто верит в будущее и создает память для потомков — их боль куда страшнее.
Всадник окатил пленника ледяным взором.
— Значит, тебе на плахе слишком больно не будет. Верить тебе не во что.
— Ты не знаешь, как живу я, — сказал Еретик.
Ты забыл своё…
Он вздрогнул. Голос юноши и тот, другой, непрозвучавший, были совершенно разными.
— Зато я помню, как подыхала твоя семья под моим клинком, — оскалился Воин.
«Колдун проклятый! Что б тебе пусто было!»
Бледное лицо еретика пряталось под тенью капюшона.
— Меч убивает плоть. Но ничто не в силах разрушить Круг Бытия. Помнящий зрит силу предков.
— Я с удовольствием посмотрю на твоих предков, когда тебе всенародно отсекут башку.
— Ты тешишь свою маску, Воин. И не желаешь помнить своё.
— Еще одно нравоучение, и, клянусь, ты об этом пожалеешь!
Еретик не ответил. Но под капюшоном мелькнула невнятная улыбка.
Несмотря на неприятный инцидент, польза от посещения деревни все-таки была. Воин пополнил запасы провизии и вина до того, как трактирные завсегдатаи полезли в драку.
Конь фыркал и жевал удила. Молодой, привыкший к доброй рыси, он ускорял шаг, но всадник немедленно натягивал узду. Воин не торопился. Селение осталось далеко позади, близился вечер, и редкий приветливый лес по левую сторону от дороги манил завернуть на ночлег. Фляга с вином опустела больше чем на половину, и он уже присматривался к тропинкам, ведущим под сосновые кроны. Но то ли вино развязало язык, то ли умиротворяющее лиловое небо и рыжий закат над дорогой побуждали к философским измышлениям, так или иначе он заговорил.
— Эй, Еретик, во-он навстречу нам ковыляет нищий. Как, по-твоему, он ценит свою жизнь?
— Он презирает жизнь, ибо кроме лишений не видит в ней ничего. Он одинок и пуст.
