В кармане комбинезона она нашла плотницкий карандаш. Он протянул ей лотерейный билет. Руки ее немного тряслись, когда она писала.
В дверь колотили. Она завернулась в полотенце, провела его вперед через душевую, открыла другую дверь, которую он прежде не увидел. Они вышли в узкий коридор, откуда еще одна дверь вела туда, где когда-то была улица Торденскьольгаде. Позади них в одной из дверей повернули ключ. Все это время она тщательно старалась случайно не коснуться его. Теперь она приложила кончик карандаша к его щеке, словно это был нож с выкидным лезвием.
— Полчаса, — прошептала она. — А потом — чтобы я никогда тебя больше не видела.
Существует опасная, черная и промозглая двухчасовая дыра между последним и первым утренним автобусами, которой ему удалось избежать, — он успел на последний ночной автобус. Сделав большой крюк вокруг промышленного района, он некоторое время постоял у забора. Все живое оставляет за собой эхо — он ничего не услышал. Оставалось два часа до того, как вступит в силу постановление о его депортации, ему надо было бы поесть и поспать, но он поступил иначе. Он нашел спортивный костюм и переоделся.
На манеже он включил Рихтера и нотную лампу над роялем.
Он начал с упражнений на баланс. Он делал их каждое утро в течение тридцати лет, не пропустив ни одного дня. Сначала жесткие, равномерные, вертикальные движения классического станка. Потом длинные, скользящие серии legato по кругу вдоль края манежа. А под конец он наденет свои концертные башмаки. Сшитые на заказ. Пятьдесят четвертого размера. Большие, но при этом не вызывающе огромные.
Баланс и молитва дополняют друг друга. В результате мышечного и духовного напряжения должна возникнуть какая-то точка безграничного спокойствия. В этой точке встречаешься с самим собой.
Молитва началась спонтанно, сначала синхронно с биением сердца, через некоторое время она потечет независимо от него. Он почувствовал благодарность. Он жив. У него есть тело. Есть запись «Хорошо темперированного клавира» в исполнении Рихтера. У него остается еще два часа. И самое главное — у него есть номер телефона. Приоткрытая дверь. Ведущая к ней.
И где-то у него еще остается публика. «Публика — это половина моей индивидуальности». Так говорил Грок.[24] Он раскрыл объятия зрительному залу. Он всех их любил. Даже сейчас, когда там никого не было.
Но все-таки в зале кто-то был. Кто-то находился здесь вместе с ним.
В большинстве цирковых манежей «сухая» акустика — из-за ядовитого сочетания песка на арене и парусинового верха. Всякий раз в начале номера музыкальному клоуну предстоит неизбежный тяжелый труд — ему нужно оживить манеж. Но этот зал был другим. Стены были сделаны из фанерных щитов с пустотами, они поглощали низкие тона, и из-за этого возникало множество горизонтальных отражений. В этом помещении он всегда мог ориентироваться, словно летучая мышь. И сейчас тоже.
