«Черт! Беззубый и… потом подберу эпитет», – подумал я и снова повернулся к башне, выросшей здесь как будто с единственной целью – спасти меня, укрыв за одной из дверей. Вот только сперва мне, похоже, предлагалось выбрать, за какой именно.
Так подъезд или парадное?
Или вопрос стоит поставить шире?
Невский или Тверская?
Красная площадь или все-таки Дворцовая?
Летний смог или круглогодичная сырость?
Коэльо или Мураками, в конце-то концов?!
Я двинулся было к левой двери.
Сделал два шага и остановился, затылком ощущая приближение врагов.
Я обернулся к ним, таким одинаковым в своем стремлении сделать больно, и взмолился:
– Господи, ну перестреляйте вы уже друг друга, только…
Мраморная стена, когда я прижался к ней спиной ровно посередине между подъездом и парадным, оказалась очень теплой, как будто живой.
Я находился в положении барона Мюнхгаузена, зажатого между львом и крокодилом. У меня было двадцать пять косичек и ни капли решимости, чтобы собственноручно вытянуть себя из этого болота. Все, что я мог – это монотонно повторять «черт! черт! черт!», как будто надеялся успеть досчитать до тысячи чертей, и еще – в самом конце, когда враги подступили вплотную, закончить начатую фразу голосом какого-то мужика из телевизионной рекламы:
– О-о-о! Не заставляйте меня делать выбор!
Видимо, именно этот ответ и был единственно верным, и я немедленно почувствовал это не столько разумом или сердцем, сколько спиной, под которой голубой в белых прожилках мрамор внезапно стал мягким и податливым. Уже отработанным на скамейке способом – спиной вперед – я провалился куда-то внутрь башни за миг до того, как резиновая дубинка ударила по руке, сжимающей шило, и успел еще сказать на прощание:
– Ребята, занимайтесь любовью…
