Евнух вскинул голову и вперил в него затравленный взгляд. Неужели епископу под силу видеть даже сквозь тяжелую, плотную ткань?
Коот заметил это движение, коротко взглянул на Харадира и кивнул, одновременно прикрыв глаза. Толстяк шумно вздохнул, словно с его плеч упала огромная тяжесть. Этим едва заметным кивком епископ давал понять, что не собирается нарушать уговор.
— И ом ар? туро ан халарро фаламаи анна то шарраи , — продолжал он. — Ме баларраэ аллахар анн? ашалла .[6]
— Арахарралаэ ар-аллуат ту фарра ,[7] — лукаво возразила принцесса.
— Аллама мута ар-алхарралаэ то ар-анна .[8]
— И ома аллама ой ар-анна маю .[9]
— И фарси-ар-туллаэ таэ хуараэ но ваххаламаэ. Аула-фейхаэ анна кель-ами аллуаэ .[10]
Несчастный распорядитель таращился то на дверь, то на безжалостного епископа, надеясь понять хоть что-то из разговора. Страх немного прошел, сменившись растерянностью и полной беспомощностью. Что он скажет лорду-регенту? Евнух жалобно посмотрел на резной столик, где еще прошлой осенью стояла клетка с бормотуном, его любимцем. Элвес, бедная птичка… Ты наверняка запомнил бы что-нибудь из этой варварской тарабарщины…
— Фейхаэ ан фарра ато кель-ами ар-фейхаэ ,[11] — послышался голосок принцессы.
— Таи фейхи дар бен анна фейхаэ, ашалла…[12] И ом йох шело маю то ар-анна шелли? Зуарро то ома маю ой-фарсаэ шелли .[13]
Хильдис Коот выдержал паузу и прислушался к дыханию за портьерой.
— Шелоэ фармилла то фарраэ мано но милревиэ-фах ар-мута ой-ашаллаэ .[14]
Умна, ничего не скажешь… Епископ напоминал себе человека, метающего дротики вслепую. Правда… прежде чем завязать себе глаза, он успел хорошо разглядеть мишень.
И первый же дротик попал в цель. Пусть не поразил ее, но задел. Ответ собеседницы прозвучал на миг позже, чем можно было ожидать.
— И но шелли ар-йох те бар-таллабаи фах мута харралаэ ан айят ?[15]
— Фар-алла ,[16] ваше светлейшество.
Последние два слова прозвучали так, словно у барда, подыгрывающего себе на валлине, лопнула жила на смычке, и древко со всей силы ударило по струнам. Распорядитель Харадир, окончательно отказавшийся понять смысл разговора и убаюканный звуками певучей кандийской речи, подскочил в своем кресле. Но епископ оставался невозмутим. Толстая парча приглушала звук.
Но там, где евнух слышал лишь прекрасную, но бессмысленную музыку слогов и пауз…
Там, где знаток кандийского языка заметил бы лишь искусную риторическую игру, которой жители многочисленных маноров, теснящихся вдоль границы ледников, и разбросанных по пустыне оазисов учатся исподволь, овладевая родной речью, а заодно и добрым десятком людских и нелюдских наречий…
