- Да, очень красивые, деточка, очень красивые. Прямо как ты.
Гюльназ вспомнила Соколова. Ведь он тоже сравнивал ее с маком, выросшим прямо на заснеженном тротуаре. То ли оттого, что вспомнила того мужественного, красивого офицера, пожелавшего читать книги в свете ее глаз, то ли по какой-то другой причине ей сделалось нестерпимо грустно. Какая странная случайность? Этот горшочек с маками, не поставлен ли он сюда специально в память о Соколове?
Они прошли мимо окон, занавешенных марлей, подошли к двери. Тетя Надя прошла вперед, открыла дверь.
- Можно войти, детка? - Ласково обратилась она к кому-то внутри. Принимай роженицу... Из больницы, откуда же... Сам Федор Иванович послал. Велел сдать ее вам и быстро возвращаться. Ну, заходи сюда, моя деточка! Теперь она уже обращалась к Гюльназ. - Вот твоя новая хозяйка... Я сдаю тебя ей, а мне надо идти. Дня через четыре-пять приду за тобой... Нет, за вами, ну, ты понимаешь...
Вот так, приговаривая, Надежда Петровна прижала Гюльназ к груди, поцеловала и, вытерев кончиком платка слезы, ушла.
Прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, Гюльназ подумала, что тетя Надя плачет, наверное, из-за того, что оставила ее с ребенком на попечении совсем чужих людей. Ну, ничего, она была убеждена, что не пройдет и дня, как и здесь найдутся добрые, заботливые люди. Разве она не видела, чем теснее сжималось кольцо блокады, тем люди становились ближе друг другу, часто превращались в самых дорогих и родных.
Молодая женщина, которую тетя Надя назвала ее новой хозяйкой, прошла в маленькую комнатку и пригласила Гюльназ за собой. Потом села за стол, взяла ручку.
- Ваша фамилия, имя?..
Гюльназ не успела ответить, она только собралась это сделать, как в коридоре появилась женщина в белом халате, направляющаяся прямо к ним.
- Таня, извините, я на минутку, - произнесла она, не дойдя до дверей маленькой комнатки.
Гюльназ невольно поднялась с кресла и ясно различила женщину, идущую к ним. Это была доктор Салима.
* * *
В ее изголовье застыла пара глаз. Уже несколько часов доктор Салима не отходила от нее. Все внутри у нее колыхалось как море, переполненное слезами. Но она не могла плакать. И говорить не могла. Теперь для нее не существовало ничего, кроме отрывистых слов этой маленькой землячки. Сколько страдания было в этих родных словах!.. И сама Гюльназ - была сплошное страдание. Она не смогла бы выразить его словами, но сердцем впитывала страдания и муки Гюльназ. Но было поздно... "Доктор Салима, я бежала за трамваем, в который вы сели, я кричала, я звала вас, а вы меня не слышали... Как вам было услышать меня?" Боль этих сло в иглой вонзилась ей в сердце, она знала, что с этим ей теперь жить до могилы. Но не было выше добродетели, чем осознание этой боли. Теперь вся красота Чеменли - Гюльназ сосредоточилась в ее руках. Любя, лелея эту красу Чеменли, она вырвет ее у смерти, отомстит за все перенесенные муки. Она будет служить Гюльназ как мать, обхаживать как сестра. Сделает ее счастливой. И ее, и ребенка всегда будет держать при себе. В этом и состояло ее счастье, счастье сострадания.
