Вешняк отдал Федьке большой пирог и копейку с деньгой сдачи.
– А себе купил? – усомнилась она.
– Давно уж умял.
Кивнул на прощание – по-взрослому, даже с каким-то обижающим сердце равнодушием, и пошел. Важный человечек в обвисшем кафтанце с разлетающимися полами.
Подле приказа на пустыре, где мел он полами бурьян, считались дети – старательно выговаривая слова, тыкала пальчиком коротко стриженная малышка:
– Катилося яблочко в огород в огород. А кто поймал яблочко? Воевода воевод. Воеводова жена трех детей родила…
Федька пристроилась на лавке под лестницей. Разломила горячий пирог, с наслаждением его понюхала и стала есть, с глубочайшим вниманием наблюдая, как дети играют в жмурки. Народ шел, скрипели возы, запряженные то лошадью, то быками, то даже быком и лошадью в одном ярме, везли сено, дрова, горшки, бочки. Баба у тюремного оконца зубоскалила, ей отвечали с грубой откровенностью истомившихся без женского тела мужиков. Потом в темной щели появилась рука со скомканным грязным бельем – баба подставила корзину.
Позевывая, Федька доела пирог, стряхнула с платья крошки и потрогала ладонью теплое бревно под щекой. Так сладко и томно тянуло к нему прислониться…
ГЛАВА ШЕСТАЯ. НЕЧТО О НЕПРЕДВИДЕННЫХ ПОСЛЕДСТВИЯХ ДЕВИЧЬЕЙ РАССЕЯННОСТИ
Когда Федька очнулась, повсюду звонили к вечерне. Тень острога невероятно вытянулась, добираясь острыми зубьями до середины площади. Федька встрепенулась, будто упустила что-то важное. Проспала, утратив осторожность, и будет за это расплачиваться. Бог знает, чем придется расплачиваться.
Шагах в шести стоял голый человек. Он-то и пробудил ее своим тяжелым взглядом.
Голый он был в самом простом и точном значении слова: ничего, кроме цепей и чугунного креста. Голый он был в самом безобразном смысле слова: черен, изможден, и там, где маячило его сморщенное, как гусеница, мужское естество, волосат. Толстый короткий член передавлен позеленелым медным кольцом.
Федька медленно, словно скрываясь обратно в сон, опустила ресницы. Но сердце стучало и продолжало стучать, как сорвавшись, и Федька опять глянула – из-под ресниц.
Невозможно было угадать, что варилось в осклизлой, словно покрытой грязным мылом, голове юродивого – волосы слиплись, ржавой стружкой торчали перекрученные охвостья. Застарелый колтун причинял юродивому, надо думать, страдания – голова свербела под жесткой, стянувшей кожу грязью. Однако в лице мученика – это был не старый, скорее даже молодой, правильного сложения мужчина – не выражалось ничего, кроме застылой, словно уснувшей, страсти. Замкнутая в себе и обращенная на самое себя страстность.
