— И я тоже нет. У меня судороги начинаются, и тогда я тону в бассейне как топор. Или у меня начинаются судороги, и шар для боулинга тут же падает мне на ногу. Машину я раньше водил, только плохо, и Делл говорит, что если я теперь сяду за руль, то сразу попаду в тюрьму или что-нибудь похуже приключится. Поэтому я ни за что не сяду больше за руль, даже для спасения своей жизни, даже если я буду истекать кровью или у меня будет отрублена рука.
— Если ты сядешь за руль, у тебя начнется вот это…
Я закатила глаза и немного подергалась.
— Ага. Точно.
И мы улыбнулись друг другу. Потом наступила тишина, и мы, не зная, о чем еще говорить, ерзали на месте и рисовали фигурки в пыли.
Вокруг нас и над нами качалась, что-то шепча, джонсонова трава.
— Слушай, я вот что хотел сказать, — заговорил наконец Диккенс. — У меня есть подводная лодка. Она такая большая, что я в нее вхожу. И тогда мне не надо плавать.
— А мне можно с ней поиграть? Сначала он согласился, но потом добавил:
— Не знаю, может быть, завтра. Не знаю.
— Но мне очень, хочется на нее взглянуть, я вообще люблю подводные лодки. И, может, мы поиграем в ней вместе.
— Может быть. Только тогда держи меня за руку, ладно? И мы пойдем к ней.
— Ладно.
— Так мы не потеряем друг друга.
— Ладно.
Он протянул мне узкую ладонь. Я взяла ее. Она оказалась теплее, чем моя. И он повел меня за собой, прокладывая путь через заросли джонсоновой травы, топча стебли, с которых, точно крохотные противопехотные мины, срывались кузнечики. Пока мы шли вдоль луга — над травой все время маячил остов школьного автобуса, — я сказала:
— Вечерами в этом автобусе меня навещают светлячки.
Диккенс стиснул мою руку.
— Это плохое место, — сказал он со страхом. — Там все не так.
Но я не стала спрашивать почему.
«Просто ты трусишка, — подумала я. — Потому ты так и разговариваешь. И все время боишься».
Кузнечик прыгнул мне на ногу; я не стала его сгонять, пока мы не вышли из зарослей, а потом прихлопнула.
Диккенс как раз сказал:
— А у меня есть миллион пенни. Мы шли по шпалам бок о бок. Я все время оборачивалась посмотреть, не видно ли поезда.
— Смотри.
Он отпустил мою руку и зашагал быстрее, так что я отстала. Его вьетнамки хлопали так: кломп-кломп-кломп. Его задница тряслась в трусах. Это было забавно. Ноги у него были худые и волосатые. Он вдруг напомнил мне фламинго, белого фламинго.
— Ты птица!
— Не совсем, — сказал он, наклоняясь над рельсом. — У птиц нету пенни, а у меня их много.
