Оклахома раскинулась вокруг нас — мир, распростертый по всем направлениям от того места, где мы стояли на гравиевой обочине шоссе, только мы с ним вдвоем, он и я, и я сказал своему отцу, что никогда не встречу ту самую единственную девчонку. Которая на всю жизнь.
А он сказал:
— Не надо так говорить. — По-прежнему щурясь на горизонт, он сказал: — Просто не надо робеть, надо быть посмелее.
Этот черный фломастер, говорит девочка-ассистентка, он как временная татуировка. Вообще не смывается. То есть когда-то он смоется. Только на это уйдет целая жизнь одного куска мыла.
Вставляя фломастер обратно в держатель в верхней части планшета, она говорит:
— Надеюсь, у вас в гардеробе хватает рубашек с длинным рукавом.
Камни и солнце. Автобуса что-то не видно. Вся моя одежда, которая есть, лежит в чемодане. Мне надо было заткнуться. Или сменить тему. Например, заговорить о прогнозе погоды или о ценах на бушель озимой пшеницы. Мы могли бы скоротать время за разговором о миссис Уэллтон, начальнице почты, и о ее слизистом колите. Или поговорить о достоинствах и недостатках новых тракторов «Месси» в сравнении с «Джоном Диром», или вспомнить о том, каким дождливым и холодным выдалось прошлое лето, и тогда нам обоим было бы проще — и теперь мы бы были гораздо счастливее, оба.
Этот автобус, он по-прежнему где-то за горизонтом.
И знаете что? Я сам все испортил. В те последние десять минут перед тем, как уехать из дома, я сказал папе, что я — оклагомо.
Гомо из Оклахомы.
Беседуя с девочкой-ассистенткой, я глотаю еще одну таблетку. Пот течет у меня по лицу. Струи пота стекают со лба на брови. От висков — по щекам. Капельки пота собираются на мочках ушей. Срываются, падают на пол, ложатся темными пятнышками мне под ноги. Кожа на шее горит.
Ассистентка говорит:
— Может быть, вы прекратите глотать таблетки? Она говорит:
— А то вид у вас нездоровый.
Я говорю ей, что я здоров и ничем не болею. Автобуса по-прежнему нет как нет, и мой отец говорит:
— Это просто недоразумение. Ты не тот, за кого ты себя принимаешь.
Он сплюнул в пыль, на пыльный гравий на обочине шоссе, и сказал:
— Это все из-за того, что кто-то сделал с тобой нехорошую вещь, когда ты был маленьким.
Кто-то трахнул меня в попу. И я спрашиваю его: Кто?
— Зачем тебе знать имена? — говорит мой отец. — Ты, главное, знай, что от природы ты не такой.
Я просил: Кто меня трахнул?
Но отец лишь покачал головой.
И я сказал ему, значит, это неправда. Он это выдумал. В надежде, что я изменюсь. Он выдумал эту историю, чтобы сбить меня с толку. Придумал причину, почему мне нельзя просто быть тем, кто я есть — и быть этим довольным. В нашей округе нет растлителей малолетних. Нет и не было никогда.
