— Да, да. Но у тебя действительно все в порядке?
— Конечно. У меня появилась новая заказчица. Ей нужен костюм для коктейлей. Такой чудесный материал. Хочешь покажу?
— Нет. Покажешь в субботу.
Я поцеловал ее в запястье. Артур встал. А через минуту мы уже вышли на улицу, где гулял ветер.
Я снова почувствовал, что Артур взволнован, — взволнован чем-то, происшедшим в течение вечера, чем-то необычно значительным. Я подумал было спросить его, потом решил, что не надо. Мы шли по Норс-Энд-роуд. Артур жил на Блит-роуд. Ветер вдруг стал холоднющий, совсем зимний ветер. Я почувствовал, как в темноте что-то завладевает мной — что-то старое, старое.
— Фредди опять вспоминал про твоих дружков, — сказал я.
— Не могу же я запретить им приходить в государственное учреждение.
— Но ты мог бы не заводить их.
Артур промолчал. Ветер дул страшенный. На Артуре была нелепая шерстяная шапочка — по погоде. У меня на голове не было ничего. Обычно, когда становилось совсем уж холодно, я носил плоскую матерчатую кепку. Пора ее вытащить. Как же я не сказал Кристел про телефон? Не забыть бы сделать это в субботу.
— А Фредди решил насчет пантомимы? — спросил Артур.
— Да. «Питер Пэн».
— Вот здорово!
Мы дошли до угла Хэммерсмит-роуд, где мы обычно расставались.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
— Хилари…
— Доброй ночи.
Я решительно двинулся дальше. До Бейсуотера я добрался уже после полуночи. В квартире стояла тишина. Я быстро пробежал глазами письмо Томми. Старая песня! Спать я лег в нижнем белье. (Это шокировало Кристофера.) После приюта мне никогда не составляло труда заснуть. Дар погружаться в забытье — это дар выживания. Я опустил голову на подушку, и благостный, болеисцеляющий сон погрузил меня на много саженей в свои глубины. Не родиться на свет, конечно, еще лучше, по на второе место можно поставить крепкий сои.
* * *
Прежде чем описывать события, происшедшие в пятницу, мне следует (пока я сплю) поподробнее рассказать о себе. Я вкратце описал, где работаю, сколько мне лет (сорок один), мою сестру, цвет моих глаз. Родился я в небольшом городке на севере Англии, который не назову, поскольку самая память о нем для меня заклята. Пусть называет его тот, для кого он — земля обетованная. Я не знаю, кто мой отец, как не знаю, и кто отец Кристел. По всей вероятности, — а точнее, безусловно, — это были люди разные. Еще прежде, чем я осознал значение этого слова, меня поставили в известность, что моя мать — «потаскуха». В голове у меня как-то не укладывается, что мой отец скорее всего так никогда и не узнал, что я существую. Мать умерла, когда мне было около семи, а Кристел вообще была крошкой. Матери я не помню — вернее, помню лишь как некое состояние, как воспоминание платонического свойства. Наверно, это воспоминание о том, что тебя любили, ощущение потерянной яркости, светлой эры, предшествовавшей тьме. Целые этапы моего детства навсегда утрачены памятью: я не могу припомнить ни одного события тех первых лет. У Кристел была фотография, на которой якобы была запечатлена наша матушка, но я порвал ее — не из чувства негодования, конечно.
