— Не помню, — буркнул Юра. На самом деле он просто не желал вспоминать, боялся всколыхнуть слои памяти, где каждый запечатленный миг — о той жизни. Хватит с него и смутных грез в мирке, выхваченном из вечного мрака язычком мертвого пламени.
— Зря ты затащила меня сюда, — сказал он после долгого молчания. — Я думал, здесь хоть люди есть, а тут...
Юра окинул взглядом поле таких же немигающих крошечных огоньков, как его собственный. Целую вечность назад он пробовал сосчитать огоньки, но каждый раз сбивался, когда переваливал за двести тысяч. А свечек оставалось еще много-много, даже слишком много.
— И поговорить не с кем. Одни старики да дети, да и тех раз-два, и обчелся...
— А я?
Да, Соня.
Всегда рядом, с тех первых, а потому самых кошмарных минут и часов. Не очень заметная, но в то же время чрезвычайно заботливая. Иногда она чем-то напоминала Юре оставшуюся наверху маму. И как ни странно это звучит (ведь девушке не было еще семнадцати в момент расстрела), Юра был готов принять ее в качестве матери... если бы не нагота.
Он рос в тесной комнатушке такой же тесной коммуналки, где фанерные перегородки и самодельные ширмы отгораживали всех — от всех. Он любил бабушку Маню, старшую сестру и особенно маму, однако с младенчества, с тщательно заткнутых щелочек в фанере и досках, со шлепков и строгих окриков, когда пусть случайно, но не вовремя заглядываешь за перегородку твердо усвоил: на девушек и женщин разрешается смотреть лишь когда они одеты. Если же особа женского пола демонстрирует хотя бы ногу выше колена или плечи — она распущенная девка, потаскуха, вроде соседской Верки Шейкиной, которой звонить четыре раза (и плохо, что четыре, а не один, потому как ходят к ней постоянно, и у тети Клавы уже голова раскалывается от этих звонков!).
Соня не была похожа ни на Верку Шейкину, ни на девиц, в компании с которыми дворовые мальчишки любили посещать чердак после игры в “бутылочку”. Тем не менее она ходила без одежды, и это отделяло и отдаляло ее от юноши столь же надежно, как матерчатая ширма в цветочек от кровати старшей сестры и матери.
Вот и сейчас Юра всей спиной чувствовал девичью наготу. С каким удовольствием принял бы он заботу и ласку, если бы не это!..
Соня мягко пригнула Юру к земляному полу так, что голова юноши оказалась у нее на коленях. Нежно перебирая его волосы, пропуская их между пальцами, заговорила:
— А как же я? Я не ребенок и не старуха, и постоянно с тобой. Ты сам отворачиваешься от меня. Почему? Может, я противна тебе?
