Почему-то никто из нас не стонет. Что это? Мужество, упрямство или в самом деле не болят раны? Ведь есть тяжелораненые, которые умирают. Их потом выносят и складывают в штабель. И даже умирающие не стонут. Они просто глубоко хватают воздух и смотрят куда-то вверх, на сучковатые бревна наката.
Кое-кто скоро перестанет раскрывать рот. Это я знаю наверняка. А пока все мы глотаем спертый до тошноты воздух.
Как внушительно звучит; полк, дивизия, батальон! А где они, собственно? Ведь на нашем участке обороны не более двух десятков бойцов. Я это видел сам. Десяток приходится на наш левый фланг и десяток на правый, где-выкопана такая же вот землянка для штаба дивизии. Этот штаб несколько раз засыпало во время бомбежки.
Сон одолевает снова. Я закрываю глаза, и вся тяжесть, которая давила меня, стирается то в легких, как дым, то в страшных и причудливых сновидениях. Сквозь сон слышу, как Заволжье сотрясает всю сталинградскую землю мощными залпами артиллерийских полков. И этот гул, как колыбельная песня детства, убаюкивает меня.
Просыпаюсь поздно ночью. На комиссаровом столике горит коптилка. Семушкин уперся головой о стойку, которая поддерживает верхнюю полку. Дремлет. Пока я спал, кого-то вынесли. Ситников устроился на освободившееся место.
Густые тени скрывают лица раненых. Мне очень хочется пить, но будить дядю Никиту не решаюсь. Ни комиссара, ни фельдшера в землянке нет. Наверное, сами взялись за винтовки.
Я пробую подняться. Оказывается, это не очень трудно. Значит, мои раны не так уж страшны.
— Куда ты, Митрий? — просыпаясь, шепчет Семушкин.
— На двор, дядя Никита.
— Лежи, я тебе коробку из-под патронов поставлю.
— Нет, нет, ведь я могу. Видишь, могу, — поднимаясь, говорю я.
У меня кружится голова, ноги почему-то подкашиваются. Конечно, я мог бы попросить своего друга, чтобы он принес кружку воды, но мне самому хочется испытать свои силы. Семушкин придерживает меня за левую руку.
— Дядя Никита, я сам… ложись пока, ведь я не упаду, честное слово…
Он недоверчиво косит на меня глаза, но все же отпускает мою руку.
— Я скоро, — успокаиваю его напоследок.
Со скрипом раскрываю дощатую дверь. Морозный воздух бьет в лицо, захватывает дыхание. Пью его жадными глубокими вздохами. А ноги подкашиваются, дрожат коленки…
Стою, прислонившись к дверному косяку. Где-то далеко за тракторным грохочут пушки, гудят ночные бомбардировщики. Воздух наполнен тяжелым запахом недавнего боя.
Шуршат плывущие льдины. Левый берег скрыт в дымчато-синем тумане. Посередине Волги белеет остров, как неподвижная огромная льдина. Как он близок, можно доплыть за несколько минут… И все же никто не может добраться до него…
