— Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет — очень нынче дела плохи!
— Дайте векселя на разные сроки… Я подожду, — отвечал Виктор.
— Это словно бы не приходится, — произнес, не поднимая глаз, Емельянов. — Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
— Да какого же чорта я писать буду?
— Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость… Может быть, к пяти-то тысячам вы — еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали — другую вам, еще год — третью.
— Нет, это невыгодно! — сказал Виктор: — теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
— Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
— Да, дело! Сквалыжники вы этакие, — говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: — ну, давайте полторы тысячи!
— Слушаю-с… Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать… Чтобы без сумления для него было.
— Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
— Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
— Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
— Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! — подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
— До приятного свидания, значит!
— Прощайте, друг любезный! — отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.
По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
Ему что-то такое возражал Никтополионов.
— Я-то чем виноват? — говорил он.
— А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
— Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
— Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
— Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? — отвечал нахально Никтополионов.
Бакланов едва владел собой.
— Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! — говорил он.
