— Ну да, разумеется, — подхватил Бакланов: — и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
— Клеточка очень важное открытие, — повторил опять Сабакеев.
— Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир — ступайте к чорту! Дрянь они, — продолжал досадливо Бакланов.
— Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
— А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
— Нет, не мы, а идеи.
— Желательно бы мне знать, какие это именно? — проговорил Бакланов.
— Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
— Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
— Ну, что французская революция! — произнес с презрением Сабакеев.
— А у нас лучше будет, не так ли?
— Вероятно, — отвечал Сабакеев.
— Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
— Конечно!
Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
— Вы, например, — продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: — вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
— Почему же? — спросил Сабакеев.
Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
— Вы не любили еще женщин до сих пор, — объяснил Бакланов.
Сабакеев немного покраснел.
— А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…
— Оттого хороши и женились! — заметила Евпраксия.
— Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
— Уж, конечно, не идеальный! — ответила Евпраксия.
— Нет, идеальный! — возразил Бакланов: — вот они так действительно материалисты, — продолжал он, указывая на шурина: — а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
— Вот уж нет, вот уж неправда! — даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
— Ты думаешь? — спросил ее брат.
— Да! А Александр чистейший материалист.
— Почему же ты это так думаешь? — спросил ее тот.
— Потому что ты только о своем теле думаешь? — спросил ее тот.
— Вот что!.. так объяснить все можно! — произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: — ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? — спросил тот, обращаясь к шурину.
— Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! — повторил тот настойчиво.
— Идеалист, идеалист! — повторила ему еще настойчивее сестра.
— Но почему же?
— А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы — теориями разными.
