Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
— Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! — сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
— Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! — проговорил Бакланов.
Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
— Господа! — снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
— Из каких же сумм? — отозвался было солидный помещик.
— Суммы есть! — подхватили в один голос предводители.
Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
— По такому расписанию-с, — сказал он: — губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву», — подумал почти каждый из них.
— Хорошо-с! — раздалось почти со всех сторон.
Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
— До свидания, господа! — сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: — завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше — боялись начальства, а молодые — из чувства вряд ли еще не более неодобрительного — из боязни прослыть консерватором и отсталым.
В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.
17
Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист
Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
— Что же вас-то так тут раздражает? — спрашивал его Сабакеев.
— А то-с, — отвечал насмешливо Бакланов: — я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
— Печной горшок — очень полезная вещь! — сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
