Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.
— Выпей на дорожку посошок-то! — сказал ему Евсевий Осипович.
— Ты вот меня сладким винцом угощаешь, — отвечал старик, выпивая рюмку: — а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!
— И не пей, гадость! — подтвердил Евсевий Осипович.
— Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая… — говорил старик, ища свой посох и клобук.
— Ну, прощайте, — сказал он.
— Прощайте, отче!
— Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.
— Скажу!
— А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.
— Скажу, скажу, — повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость.
Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.
— Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? — спросил он его наконец суровым голосом.
— Да, я, дядюшка, насчет того… — начал тот: — теперь я приехал в Петербург… что мне делать с собой?
Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.
— Что же вы служить, что ли, намерены здесь? — спросил он.
Бакланов пожал плечами.
— Главная моя любовь и наклонность, — отвечал он: — это искусства!
Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.
— И теперь, помилуйте, — продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: — я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!
Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.
— Или теперь, — говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: — за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев… Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого… и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!
Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить.
Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:
— Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет… за границей указателя… служить наконец при театре… Бог знает что такое!
— Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, — произнес окончательно растерявшийся Бакланов.
