— А Юрик и Гринька?.. А Арника где?
Варвара Алексеевна, протягивающая в эту минуту гостю чашку, плеснула ему кипяток на колени. Степан Михайлович расставлял на столе бритвенный прибор.
— Побрейся, Арся, побрейся, а то рожа на всех зверей похожа. Вот я тебе лезвице поставил — новенькое, трофейное, марки «Ротбарт». А знаешь, что такое «Ротбарт»? По-русски это значит красная борода…
Да, Арсений Куров был неузнаваем. И еще обратили старики внимание на одну новую, не замечавшуюся раньше у зятя черту. Перед уходом он расстегнул свой тяжелый, туго набитый рюкзак, вынул оттуда мешочек, в котором, как камешки, позвякивал колотый сахар, взял из него два куска поменьше, протянул ребятам, а остальное тщательно увязал и положил назад, меж консервных банок и еще какой-то снеди.
— Как наших отыщешь — прямо сюда их и тащи, — напутствовал Степан Михайлович. — Тесно? Ничего. В тесноте, да не в обиде. В древней Греции был мудрец Диоген. Так тот жил в бочке. И распрекрасно жил. Не жаловался… Привози их сюда: всем места хватит. А то Ксеньину квартиру оккупируешь… Узоровский-то дом сгорел, так Анна туда уже вселилась…
Проводив зятя по лестнице, старик вернулся в комнату. Варвара Алексеевна неподвижно лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Лена растерянно смотрела на нее, а Вовка тряс бабушку за худенькое плечо и кричал со слезами в голосе:
— Ба! Ба!.. Да ба же!
Анна проснулась со странным ощущением, что кто-то знакомый окликнул, позвал ее. В комнате никого не было. Печка остыла. На черной трубе, острое колено которой изгибалось прямо над кроватью, высыпал иней., Дыхание вылетало седым прозрачным парком. Но что это?
Откуда-то лился, всюду проникая, все собой заполняя, тягучий, хрипловатый, такой знакомый и такой неожиданно милый звук. Гудок? Неужели гудок? Да, это был тот самый гудок, который будил Анну с детства. Гудела «Большевичка». Ее голос Анна отличила бы среди десятка других. Сам звук этот был не очень приятен для слуха, но Анну он потряс. Она застыла, обрадованная, умиленная. Вот гудок, чуть принажав на последних нотах и будто аукнув под конец, стих. Раскатилось эхо и смолкло. Анна сидела в той же позе. Потом вскочила, заторопилась. Первый гудок! Значит, до выхода смены остался час.
Тягость одиночества, тоска, страх, даже то отвратительное, что увидела она вчера в ванной комнате, — все это уже казалось теперь несущественным. Она сбежала вниз, на улицу, обтерла лицо и руки пушистым снежком, выпавшим за ночь, и, ощутив зверский аппетит, вновь поднялась в пустую квартиру. Уже ничего не опасаясь, она по-хозяйски обошла комнаты, высматривая, не осталось ли где что-нибудь съестное. Нет, ничего. Только койки да печи с кучками изрубленной мебели да на стенах длинноногие нагие красавицы и картинки чужой жизни. Брезгливо оглянувшись на закрытую дверь ванной, Анна прошла на кухню. Тут со стены смотрела пучеглазая вздорная физиономия Гитлера, стоявшего в плаще и смешном высоком картузе. Анна сорвала портрет, хотела его уничтожить, потом, торопливо приоткрыв дверь, бросила его в ванную и заперла на задвижку.
