Мучимые нетерпением, беженцы свернули свои пожитки в узлы, да так и сидели на них, раскладывая на ночь только постели…
Желтоватые сумерки, еще отсвечивавшие морозным закатом, уже сгущались за запотевшими окошками, когда в избу вбежала внучка Варвары Алексеевны, курносая Галя, и, даже позабыв прикрыть дверь, так, стоя в клубах морозного пара, закричала:
— …От Советского информбюро: слушайте, слушайте!.. Уж такая новость!.. Сейчас проехал к фронту какой-то генерал в бекеше, шапка трубой. А за ним машины, машины — все сплошь начальство.
— Дверь, дверь закрой, Галка! Избу выстудишь! — раздались из полутьмы раздраженные голоса.
— Уж подумаешь, дверь! — не смущаясь, продолжала та. — К Верхневолжску покатили. Уж на месте мне провалиться, если не фрицев вышибать.
Пересыпая свою речь бесконечными «уж-уж», Галина, или Галка, как вслед за бабушкой все звали эту смуглощекую, маленькую, живую девушку, стала уверенно высказывать всяческие предположения, как будто командующий фронтом, известный и любимый советскими людьми генерал, не только проследовал сейчас через деревню, но и успел по пути поделиться с ней стратегическими замыслами Ставки и собственными оперативными планами.
Как бы там ни было, но этой ночью в избе никто, кроме детей, спать не лег. Молча вздыхая, сидели при свете лучины, вернувшейся из старых песен в избу, где под потолком висела ослепшая в эти дни электрическая лампочка. Иногда то та, то другая женщина молча поднималась, завязывала платок, набрасывала пальто, выходила из душного тепла на улицу на мороз и смотрела туда, где за черным забором леса, за лиловато мерцающими снегами звездное небо склонялось к невидимому отсюда городу, к городу, по которому сейчас ходил враг. Только глухой и уже далекий, еле слышный рокот моторов да изредка тугой хлопок бревна, треснувшего на морозе, нарушали тревожную тишину. И где-то наверху, в изрешеченной, звездами вышине, то затихая, то нарастая, надоедливо, как комар, зудил чей-то самолет. Но ничего особенного не происходило. И, вздохнув, озябшая женщина возвращалась в избу, где, воткнутая в щелку меж кирпичами печи, потрескивая, коптела лучина.
— Ну, что там? — спрашивали из душной полутьмы.
— Спите, начинать — так начнут и без нас.
Но по-прежнему никто не спал. Варвара Алексеевна думала о дочери Анне — та не вытерпела, оставила детей на бабушку и, не взяв ничего из еды, ушла пешком к городу… Зачем? Бросят бомбу — и все. А дети-то, вон они. Старуха смотрела в угол избы, где среди других ребят на полосатом тюфяке, брошенном прямо на пол, ее младшая внучка — черная, смуглая, длинноногая Лена, девочка лет двенадцати, — во сне обнимала уткнувшегося ей в живот носом рыженького, крепкого, как морковка, шестилетнего паренька… Дед погиб, отец воюет невесть где и жив ли еще, а мать лезет куда-то под бомбы. Ох, уж это всегдашнее Аннино нетерпение!
