— Это еще почему? Какое может иметь отношение к твоей научной работе этот кровопийца?!
— А такое, что весь ученый совет в их руках.
— А, чтоб они у них отсохли, эти руки! Чтоб им ни с чем остаться!
Махмуд посмотрел в сторону комнаты, где лежал отец, и вздохнул. Вдруг он ударил кулаком по столу.
— Черт с ней, с аспирантурой! Ни за какое ученое звание отцовскую кровь продавать не собираюсь!
— А что ты из себя-то выходишь? — Фарида заговорила шепотом. — Что ты сразу психовать начинаешь, как твой отец? Человек должен быть расчетливым, сто раз отмерить, один — отрезать. Что ты, один, что ли? Кроме твоей аспирантуры, тут еще и о Чимназ речь идет. Надо ведь и о ней, бедняжке, тоже подумать, ей же в институт поступать…
— Вот я и говорю, что мы здоровьем отца торгуем! Жизнью его!
— Замолчи! — теперь уже Фарида ударила кулаком по столу. — Тоже мне, еще один Кафар выискался. Хочешь под отцову дудочку петь? Хорошенькие деньки тогда тебя ждут в будущем!
— Да меня всю жизнь будет совесть грызть, если я получу ученую степень такой ценой.
— Что-что тебя будет грызть? Совесть? Ах вы, несчастненькие… Да понимаешь ли ты, что, кроме тебя и твоего отца, никто на свете уже это слово и не вспоминает!
Махмуд грустно посмотрел на мать; только теперь начал он понимать, почему отец после каждого спора с матерью становится таким жалким, кажется смертельно усталым, каким-то полусонным. На него и на самого сейчас накатила сонливость. Нетвердым шагом поплелся он в их с Чимназ комнату.
Чимназ принарядилась, собираясь куда-то. На ней теперь было открытое белое платье в мелкий цветочек. Платье очень шло ей, Чимназ выглядела в нем еще красивей, еще стройней. Она распустила волосы, и они свободно легли на ее плечи. Большие карие глаза лучились счастьем, молодостью; в них было столько света, что Махмуд, забывшись, улыбнулся и остановился перед сестрой.
— Ишь ты! С чего это — наряжаешься, сияешь, а? Глаза Чимназ заблестели еще радостнее.
— Так ты еще не слышал? Решен вопрос о моем поступлении в институт.
— Что-о?! Как это решен, ведь до приема еще… — И вдруг, вспомнив свой разговор с матерью, он все понял. У Махмуда закололо в сердце, захотелось сказать сестре что-то обидное, резкое.
Но так ничего и не сказал ей — радостное сияние, струящееся из глаз сестры, проникло и в его душу, будто разогнало тьму в сердце, боль и горечь, затаившиеся в этой тьме. Губы его сами расплылись в улыбке. Чимназ счастливо подмигнула брату, вдруг чмокнула его в щеку и выбежала из комнаты. А Махмуд все стоял у окна, глядел на двор и думал о том, что мать, наверно, права, что он, как и отец, делает трагедию из любой мелочи. Во-первых, с отцом произошел всего лишь несчастный случай — не нарочно же они его сбили! Точно такая же история могла произойти и с ним самим. «Предположим, у меня есть машина, и я случайно собью кого-нибудь, ну, хотя бы сына того же академика Муршудова или даже самого академика… Что же они должны делать? Стараться во что бы то ни стало посадить меня? Разве я или мои родители обрадовались бы, если бы они меня посадили! Нет, конечно, на всю жизнь сделались бы их врагами… Клянусь богом, мать умная женщина. Эти Муршудовы, бедные, лезут из кожи… А если б не отцово увечье — разве бы они сейчас так лебезили перед нами? Да нет, конечно… Правда, и это тоже не разговор — откуда им, несчастным, было знать нас до этого случая… Можно, конечно, считать их врагами… но что хорошего в такой зловредности, какой прок? К тому же, с отцом, к счастью, ничего опасного, перелом срастется. Человек, между прочим, и на ровном месте ни с того ни с сего споткнуться может… А Муршудовы вот уже сколько времени о покое и не вспоминают. И сестру взялись в институт устроить, и о моем будущем обещали позаботиться… Клянусь богом, они просто очень хорошие люди…»
