…Кафар и Гюльназ оказались рядом, очень тесно стояли, ее волосы растрепались, легли на Кафарово плечо. Именно так все и запечатлелось на фотографии…
Кафару вдруг страстно захотелось, чтобы вернулись те дни, снова раздались бы рядом голоса ребят и чтобы среди них он обязательно услышал и голос Гюльназ… Но почему все-таки теперь лицо Гюльназ кажется ему грустным? Может, он сам смотрит на нее какими-то другими глазами? Или эта печаль была в ее улыбке еще тогда, а он просто ничего не заметил?
Кафар ощутил вдруг такую тоску по Гюльназ, что, казалось, еще мгновение — и он не выдержит, побежит на вокзал, поедет к ней в Кировабад. Он даже посмотрел на часы, лежащие на столе, — было уже далеко за полночь, давным-давно отправлен последний поезд в ту сторону.
Он погасил свет, и только собрался было снова улечься в постель, как до него долетел скрип чьей-то двери. По знакомому уже кашлю Кафар понял, что это вышла во двор старая Сона. Она долго и надсадно кашляла, потом стихла. Кафар подошел к темному окну. Кашля Соны больше не было слышно, но по ее согнутой спине, по тому, как она сотрясается, Кафар догадался, что старуха пытается сдержать свой кашель. Потом он увидел, как она опустилась на колени под тутовым деревом и принялась что-то еле слышно бормотать, то и дело воздевая руки к небу… Не в первый раз видел Кафар такую картину, и каждый раз ему казалось, что старая Сона спрашивает у бога о своем сыне. Бог, похоже, ничего не говорил ей в ответ, потому, наверное, спина старой Соны сгибалась еще больше; потом каждый раз она с трудом, чуть ли не на четвереньках добиралась до своей лестницы, обессилевшая настолько, что не в состоянии была закрыть за собой дверь. Вот и сейчас старая Сона вернулась в дом, оставив дверь приоткрытой…
А Кафар стоял у окна, и ему казалось, что он все еще видит старую Сону, и Сона теперь не одна, рядом с ней все, что с детства укладывалось в его сознании в слово «война». Он был тогда совсем маленьким, мало что понимал, но при слове «война» ему неизменно представлялись мужчины на костылях, его приятели — ребята, оставшиеся без отцов, и обязательно их соседка Хурма. Страшнее всего война ему казалась именно тогда, когда он видел Хурму. Каждую ночь, когда все укладывались спать, Хурма уходила за дом и там плакала — сначала тихо, а потом все громче, с криком, с рыданиями.
«А ну, сейчас же убирайся, подлец! Убирайся, кому говорю!»
Эти слова так явственно донеслись из соседней комнаты, что на мгновение Кафар опять, как прошлой ночью, перепугался. Но тут же опомнился и постучал в стену.
