— Хорошо, — легко согласился «миропроходец», перекрикивая свист бьющего словно из сопла реактивного двигателя ледяного воздуха. — Иди. Только на той стороне никуда не отходи, жди нас.
Николай, увязая в рыхлом сугробе по колено, подошел к туманному пятну, уже успевшему превратиться в вытянутую в его сторону белесую кляксу, и, почему-то зажмурившись, шагнул, высоко поднимая ногу, словно через порог, в снежную круговерть...
* * *
Рюкзак тянул на дно, точно двухпудовая гиря, пальцы, вцепившиеся в кромку промоины, уже отказывались держать, когда из туманного марева выскочил Князь, волокущий какую-то длинную палку.
— Держитесь еще, господин подпоручик? — как всегда он был иронично-вежлив. — Потерпите еще пару минут.
Полуобгорелая деревянная рейка метров трех длиной, опасно потрескивая, просунулась под руки мертвой хваткой вцепившегося в лед Лукиченко.
— Вот я вас и зафиксировал. Потерпите, я там еще кое-что видел...
Ног, болтающихся в ледяной воде, лейтенант уже не чувствовал, холод медленно, но верно поднимался выше.
«Это что, уже конец? Похоже, что так. — Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. — Жалко-то как... Впустую жизнь пролетела...»
Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из-под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом... Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке... Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка. Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду... Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки... Благодать... А на том берегу — она... Галюня!
— Эй! Не спать, подпоручик! — Жесткая ладонь хлещет по щекам. — Подъем!
Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.
— Не спать!
Сжатые губы раздвигает что-то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что-то обжигающее...
— Так, так! Глотайте, нечего плеваться.
Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.
— Ожили? Молодцом! — хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. — Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.
Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких-то вешках, сушится у огня.
