— И давно вы здесь живете?
— Два года, — сказал Фич.
— Еще не совсем обжились, — сказала Хартли.
— Мы вас смотрели по телевизору, — сказал Фич. — Мэри обрадовалась не знаю как, она вас вспомнила.
— Ну конечно, она меня запомнила со школьных лет, конечно.
— Мы ни с какими знаменитостями не знакомы, то-то ей было лестно, а?
Чтобы покончить с этой ненавистной темой, я спросил:
— А сын ваш еще в школе?
— Сын? — спросил Фич.
— Нет, он не в школе, — сказала Хартли.
— Он ведь у нас приемный, — сказал Фич. До этого они еще время от времени брались за вилки, словно собираясь поесть, теперь же совсем о них забыли. Они смотрели не на меня, а на ковер у моих ног. Фич раза два бросил на меня быстрый взгляд. Я решил, что пора уходить.
— Ну, спасибо вам за гостеприимство. Мне надо бежать. Еще раз простите, что прервал ваш… ваше чаепитие. Очень надеюсь в ближайшее время видеть вас у себя. У вас телефон есть?
— Есть, — сказал Фич, — только он что-то не работает.
Хартли поспешно поднялась с места. Я тоже встал и споткнулся о растрепанный коврик.
— Какой коврик симпатичный.
— Да, — сказала Хартли. — Он из лоскутков.
— Из чего?
— Из лоскутков. Бен их сам делает. — И открыла дверь. Фич поднялся медленно, и теперь, когда он посторонился, чтобы дать мне дорогу, я заметил, что он хромает.
— Вы идите вперед, — сказал он. — У меня нога барахлит. Военная рана.
Я сказал, пробираясь полутемной прихожей на слепящий овал окошка:
— Ну, будем знакомы, я очень, очень надеюсь, что вы ко мне заглянете, и мы выпьем по стаканчику, и я покажу вам мой забавный дом, и…
Хартли распахнула парадную дверь.
— До свидания, спасибо, что зашли, — сказал Фич.
Я стоял на дорожке из красных плиток. Дверь за мной затворилась. Едва свернув за угол дома, я пустился бежать. Я запыхался, пока добежал до деревенской улицы, и уже медленнее пошел по тропинке, срезающей путь к шоссе. И тут у меня появилось в спине какое-то тягостное, неуютное ощущение, которое я мог выделить из множества бушевавших во мне путаных ощущений и эмоций как ощущение, что за мною следят. Я хотел было оглянуться, но вдруг сообразил, что нахожусь в поле зрения «Ниблетса» и в пределах видимости полевого бинокля Фича, если бы тому вздумалось усесться на подоконник и проследить за моим уходом. Часть деревенской улицы была из «Ниблетса» видна, но церковь и кладбище скрывали деревья. Не этим ли объяснялось беспокойство Хартли — не опасением ли, что Фич мог увидеть, как я встретил ее и повел к церкви? Я вспомнил, что она шла не рядом со мной, а следом. Странную мы, должно быть, являли картину, я — свихнувшийся Орфей и она — ошарашенная Эвридика. Но что страшного в том, что она встретила кого-то на улице, пусть даже меня? Устояв перед искушением оглянуться, я бодрым шагом продолжал путь и скоро очутился среди низкорослых деревьев, кустов утесника и голых скал у шоссе, уже не видных с горы. Все еще было жарко. Я снял куртку. Под мышками она промокла от пота, и краска сошла на рубашку.
