Костя не понял, о чем он. Да и не услышал, наверное.
— Тебе отец снится? — спросил Артамонов.
— Редко. Артамонов усмехнулся:
— Меня выбрал.
— А что?
— Приходит, — сознался Артамонов. Не сказал: «Живет во мне», — как называл это сам. Сугубый материалист Костя (ему учительство предписывало быть материалистом) такой формулы не понял бы. — И вчера приходил. Как раз в это время. Я отчего у тебя и допытываюсь — когда?..
«Меня выбрал», — думал Артамонов. Даже, вроде бы, с какой-то гордостью думал. И догадывался теперь — почему. Отец любил его, старшего сына, больше других детей. Хотя никогда не говорил об этом. Да что не говорил: он его по голове за всю жизнь не погладил. Но Артамонов знал про отцовскую любовь, чувствовал ее. Уже когда сам стал взрослым мужчиной, отцом, приезжая к родителям, где-нибудь за столом, среди общего разговора, обернувшись к отцу, вдруг ловил на себе остановившийся его взгляд: отец, забывшись, любовался сыном, и Артамонову даже неудобно становилось — за что?
Отец, когда заболел и признали у него рак желудка (но ему, конечно, не сказали), на операцию и то не согласился без совета с Артамоновым. Артамонов тогда специально приехал, долго разговаривал с врачами. Те отпускали отцу месяца два. Если без операции. А если, мол, прооперировать — есть шанс, что протянет и несколько лет. Кто их поймет, эскулапов этих.
Артамонов посоветовал: «Соглашайся, батя».
А рак-то оказался неоперабельным. Отца зашили, сказав: вырезали у тебя, дядя, язву — будь спокоен. И он после этого жил еще восемь месяцев. Последние три, правда, уже не поднимался с постели.
Артамонов потом исказнил себя: ведь на лишние муки обрек отца своим советом! Умом понимал, что не виноват, что сам цеплялся за этот последний шанс. А все равно. И много лет спустя, стоило ему вспомнить тогдашнее свое твердое: «Соглашайся, батя» (они сидели на скамеечке в больничном дворе, и отец смотрел на Артамонова с такой верой, будто он, если не бог, то, по крайней мере, академик), — стоило лишь вспомнить — и Артамонов прямо стонал от боли.
Через дорогу, в мастерской, мужики ладили гроб. То ли это мастерская была, то ли жилой дом, то ли все вместе: Артамонов заглянул туда, да так ничего и не понял. В общем, брат сказал, что распоряжение насчет гроба председатель поселкома еще с вечера отдал.
Артамонов вздохнул: мужички-то после праздников.
— К обеду хоть успеют?
— Должны бы, — неуверенно пожал плечами брат. Он понял, о чем думает Артамонов. — Если затянут, то по этому серпантину, в гололед… темнеет теперь быстро…
