Пасека колхоза «Красный пахарь», куда по травянистой, поросшей узловатыми корнями дороге Петрович доставил путников, располагалась на просторной, окруженной тайгою поляне. Разноцветные пчелиные домики, еще не убранные, были расставлены, как шашки на доске. В углу поляны, у опушки, виднелась избушка, рядом с которой горбился пологий холмик омшаника. У навеса, пристроенного к избе, стоял худой старик и, закрываясь ладонью от солнца, смотрел в сторону приближавшейся машины. У его ног лежала лохматая собака. Заворчав, она бросилась было навстречу, но, остановленная окриком, вернулась, улеглась на прежнее место, подозрительно поглядывая на вылезавших из машины людей.
Пасечник остался у верстака. Длинные, еще темные, но наполовину уже разбавленные сединой волосы были перехвачены по лбу ремешком. В руках он держал рубанок, а вокруг, как мыльная пена, вздымались стружки. Прихрамывая, двинулся он навстречу гостям.
— Кто приехал-та, Федор Григорьев, мил человек! А я слышу, мотор шелестит, говорю Рексу: кого же это бог несет?
— Не забыл, Савватей Макеич? — Литвинов тряхнул сухую, жесткую, еще сильную руку пасечника. — Помнишь, как вместе в тайге бедовали в буран? Кабы не ты…
— Ох, плохо я штой-то нонешнее помню. Сколько их, буранов, через меня перенесло! Вот про мирное-та время или про гражданскую — помню. И как Колчака под лед пускали — помню. А вот на нонешнее — решето память.
Но память, как видно, была не так уж плоха. Пасечник неприязненно покосился на Петровича, подходившего к нему с заметным смущением.
— А ты, Васисдас, еще катаешься?
— Чего мне не кататься, моя профессия такая — кататься.
— А то, что в старое время таких, как ты, до чужих баб хватов, мужья скопом, как конокрада, забивали.
— За что же меня бить, я человек общественно полезный и… — покосившись на Дину, он что-то в своем ответе передумал. — Да я в случае осложнения обстоятельств и сам кого…
— Храбер таракан за печкой… В мирное время тут говаривали, что вы, ярославцы, все российское железо на кандалах к нам в Сибирь перетаскали… Только ты, парень, гляди, тут тебе не Ярославль, тут места серьезные. Так с тобой поговорят… — Потом, переведя на Дину свои черные, колючие, с белками кофейного оттенка глаза, спросил со старческой бесцеремонностью: — А это кто ж такая?.. Не знаю ее.
Как и сын, пасечник был невысок, худощав, смугл, и нос у него был такой же, с крутой горбинкой. Так же походил в профиль на хищную птицу. Он заметно прихрамывал, но, прихрамывая, двигался очень проворно.
