Машина — дорога — небо — машина — всё быстрее — нет, этого не может быть — подождите — я не хочу… Небо накреняется — падает — треск — разбилось — огромное синее зеркало — много осколков — нет, это не небо — стекло — осколки — нет — неправда — я не хочу…
По стеклу разбегаются красные трещины — кровь — моя кровь — заливает глаза — и тело, скомкано, словно бумажка — и рука, кровавая, потная, шарит и нажимает — нажимает — нажимает…
… И я падаю вниз — локти расколоты огненной болью — красные волосы — что-то течёт изо рта — горькое, липкое, — и ничего, почти ничего не видно — волосы очень мешают — но я волочу по камням и земле онемевшее тело — и оно оживает — я ползу — я могу — ещё немного — ещё…
И в этот момент…
Но я не…
— За моей спиной — машина —
… Я не оглянулась…
— взорвалась — … но я –
Я не оглянулась…
… Сейчас я в больнице. Порезы на лбу заживают. Всё заживает.
Я здорова.
И я свободна.
Прошлого нет. Оно не имеет значения. Хотя иногда я вспоминаю. Я вижу. Разбитое всмятку стекло в разводах моей рыжей крови. Свои ногти, скребущие землю. Горькую рвоту во рту. Сосульки алых волос.
И то, как она взорвалась за моей спиной, обдав меня жаром.
Но я не обернулась.
Даже тогда я не обернулась.
Но знаете что?
Это тоже не имеет ни малейшего значения.
Колготки треснули. Чёрт. Узкая дырка вдоль всей ноги — как уродливый шрам. Чёрт, чёрт. Где же Джордж?
Размах острых стрелок на её неприлично дешёвых часах был угрожающим. Четверть десятого. Где же он? Странно. Она завертелась на стуле — слишком жёстком и неудобном для такого шикарного места, — маскируя пострадавшую ногу жёсткими складками скатерти. В результате чуть не опрокинула бокал, стоявший уныло, как арестант в полосатой робе и наручниках, прямо посреди уютного круглого столика. Столик на двоих. О, господи. Да где же Джордж?
Немыслимо. Просто немыслимо. У Джорджа была масса добродетелей — внушительный список на дорогой зернистой бумаге нежно-кремового цвета и с золотым обрезом. И в самом верху этого перечня, безусловно, значились ответственность, обязательность и пунктуальность. Солнце могло вдруг закапризничать и отказаться зайти этим вечером, но Джордж не мог опоздать на свидание. Просто не мог.
Но он опоздал.
И продолжал безобразно опаздывать. Может быть, (ладони её стали влажными, и сердце вдруг начало кувыркаться) что-то случилось? Наверняка. Тут же в ушах зазвучала какофония ужасных звуков: истеричный визг тормозов, гнусавый шёпот: «Кошелёк или жизнь!» и надрывный похоронный вой медицинской машины… или полицейской… неважно. Она уже видела, как грабитель в грязном и нестерпимо вонючем тряпье приставляет нож, заляпанный чьей-то чужой несмываемой кровью к горлу Джорджа — как раз над его тугим воротничком, безупречным, как оперение новорожденного ангела…
