— Но все-таки калым, Ефремович?
— Мы с тобой еще не имеем коммунистической сознательности. Приписки — зло строительства, — сказал Ефремович. — Они разъедают, подобно червю, душу даже самого чистого человека. Будь здесь ангелы, и они, возможно, приписывали бы. Человек любит копейку. Даже если она нетрудовая.
— Все это так, Ефремович. Но что же мне делать?
— Гони их в шею, — сказал Ефремович.
Саша захохотал, а я махнул рукой и начал спускаться. Я решился! В тот же день я не поставил ни одного лишнего крестика. «Рвач с золотыми зубами» уничтожил меня взглядом. Грустный «00–77» стал еще грустнее. На другой день я заметил, что работается легче, без напряжения, и обрадовался. Но… было принято семьдесят машин. Дальше — шестьдесят. Потом — сорок.
Они удрали! Занаряженные под наш кран, некоторые шоферы делали для виду одну — две ходки и уезжали на другие участки, где им приписывали.
Бригада начала задыхаться без бетона. Где бетон? Где бетон? Я молчал. И только я да крановщик знали, в чем дело. На других участках машины стояли очередями.
А Генка-цыган как ни в чем не бывало возил себе и улыбался ослепительной улыбкой:
— Говоришь, калыму не даешь, так я слышал? Чудак, вам же хуже. Какой у вас будет процент, ты подумал? Нет, ты припиши, припиши, да только не даром. Пойми! Ты припишешь ему, он для тебя на все готов: домой отвезет как начальника, утром на работу привезет, дров тебе надо — дровишек подбросит, бензину тебе — на! Надо уметь пользоваться, а не врагов наживать!
Да. Так я обрел первых врагов и крепко навредил бригаде… Нет, я ничего не понимаю.
В мои обязанности входит закрывать бадью, когда она возвращается из блока пустая. В первый день рыжий Николай делал это в блоке сам, но там бадья качается, «ходит», это опасно и трудно. У нее есть в днище створки. Нажать рычаг — и створки сдвигаются. Со второго дня это стал делать я.
— Нас-собачился, ну и хв-ватит филонить! — «проинструктировал» меня Николай.
И вот однажды случилось такое, что мне и сейчас вспомнить жутко.
В ту смену бетонировали только мы, и все самосвалы волей-неволей сбились у меня. Была такая же сумасшедшая работа, как в первые дни. Я бросался к рычагу, всем телом наваливался, захлопывал створки, орал шоферу «Валяй!», крановщику «Вира!», был возбужден, и хотелось петь.
Как я закрутился, как я забыл — кран рванул очередную бадью, поднял над эстакадой… и вдруг створки распахнулись, и страшным потоком вся многотонная масса бетона рухнула из бадьи на помост, так что гром разнесся и перила задрожали. Хорошо еще, что поблизости никого не оказалось! После «философского объяснения» Ефремовича я держался подальше от бадьи, когда ее трогал кран.
