Она бы, наверное, засмеялась, да не было сил: только и могла, что вытаращиться на этих двоих, коленопреклоненных, и унимать дрожь ярости.
Бороду, значит, обрить? И взамен старик готов выдержать порку – или даже утопиться? Н-ну… они что, за дурочку ее здесь принимают?!
И вдруг произошло нечто странное: Северьян с отцом, так и евшие Лючию глазами, побелели впрозелень и вскочили на ноги столь проворно, как если бы их кто-то с силой вздернул за воротники.
– Что это вы здесь делаете, а? – раздался за спиной Лючии голос, от которого у нее мурашки пошли по коже. – Жаловаться на меня пришли?
Это был голос князя, и он не предвещал ничего хорошего…
***
Лючия обернулась – и у нее поджилки затряслись: впору самой рухнуть ниц подобно Северьяну и старосте, которые – и когда только успели?! – уже стучали лбами в пол. Но она ни за что не могла позволить, чтобы этот новый, свирепый князь Андрей взял над ней верх и заметил ее испуг, а потому обрушилась на него первой:
– Это я их позвала! И вам не к лицу пенять мне за это!
– Это еще почему? – усмехнулся Извольский.
– Потому, что вы… вы жестоки! – выкрикнула Лючия. – Вам ведь наплевать на то, что чувствуют люди! Вы желаете соблюсти внешние приличия – как их понимаете. Вы остаетесь чисты и праведны, а что происходит с людьми?!
Она в жизни, кажется, не видела глаз, столь широко распахнутых, как у князя Андрея. Наверное, с точки зрения барина, безраздельно властного в жизни и смерти своих людей (и предки его были властны над их предками, и потомки – будут властны над потомками!), она порола страшную чушь, но Лючия говорила отнюдь не о Северьяне и его отце, которые, вжимаясь в стену, пытались сделаться как можно незаметнее и не чаяли добраться до двери. Лючия кричала о себе, о своей обиде, а потому было не удивительно, что между нею и князем Андреем, чудилось, звенел металл и пролетали искры, как если бы она яростно нападала – а он ловко оборонялся.
Лючия даже толком не понимала, что говорит. Годились любые слова, чтобы скрыть за ними главное: вдруг прорвавшуюся тоску по нему. Воспоминания об их первой ночи так ее истомили, что лишили разума. Да, он мало что помнил, оттого потом прикасался к ней робко, недоверчиво, словно боясь, что молодая жена оттолкнет его – как и положено невинной девице, обманом угодившей на брачное ложе. Но Лючия-то помнила, все помнила!
…И его запрокинутую голову – глаза крепко зажмурены, темные полукружья вдруг пролегли под ними, губы сжаты так крепко, словно он с трудом удерживает стон – а этот стон рвется, рвется, блаженство и страдание враз… И как она целовала эти губы, и напряженную шею, на которой неистовствовала синяя жилка… сердца их бились в лад, прижатые друг к другу так крепко, что и ветру меж ними нельзя было венути…
