– Они сказали мне: если я хочу, чтобы Франсуа и Фелисите были на свободе, я должен хорошенько за вами присматривать. Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют.
В комнате стало неправдоподобно тихо. Аббат, сжав дрожащие пальцы, сидел неподвижно, – и молча, не шевелясь, сидела и Маргарита. Последние слова старика медленно проникали в ее сознание, и, пока она полностью не осознала значения всего сказанного, она ничего не могла произнести.
Прошло еще несколько мгновений. Маргарита поняла, что это означает не столько даже для нее, сколько для ее мужа. Через какое-то время, попав в новую бездну безграничного отчаяния, она вдруг обрела радостную надежду, нахлынувшую на нее едва ли не против воли; ту триумфальную надежду, которая теперь, на фоне страшной скалы бесчеловечной жестокости и коварства, стала видна ей так отчетливо, что Маргарита содрогнулась от ужасающей ясности того, что она опять безвозвратно утратила.
Никакие замки и запоры, никакие самые крепкие и неприступные башни крепостей не смогут настолько надежно приковать Маргариту Блейкни к ее узилищу, как это непреодолимое для нее условие: «Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют».
Отныне, даже если Перси узнает все и до нее доберется, он не сможет вырвать ее отсюда до тех пор, пока от ее спасения будет зависеть жизнь двух невинных детей и несчастного старика.
И чтобы разрубить этот гордиев узел, от Сапожка Принцессы потребуется нечеловеческая изобретательность.
– Конечно же, о себе я не думаю, – мягко продолжал философствовать старик. – Я уже прожил свое. Мне все равно, умру я сегодня или дотяну до естественной смерти. Я готов отправиться в дом мой тотчас, как только Отец Всевышний призовет меня к себе. Но дети, вы понимаете… Я не могу о них не думать. Франсуа – единственный сын у матери, кормилец в доме, добрый парень и ученик, а Фелисите… она такая хрупкая, она слепа от рождения и…
– О, не надо… ради всего святого… – беспомощно застонала Маргарита. – Я все понимаю… Не бойтесь за них, господин аббат. Я не причиню им вреда.
– На все воля Божья, – тихо сказал ей в ответ старик.
После чего, пока Маргарита молча сидела, он стали перебирать четки и бубнить своим тихим голосом «Отче наш» и «Богородице, дево», что, похоже, опять наполнило его доброе сердце покоем.
Ему было ясно, что несчастной женщине не до разговоров; он прекрасно знал, какие нечеловеческие усилия понадобятся ей там, где не помогают молитвы. Так текли минуты. Оба молчали, тюремщик и жертва, прикованные друг к другу сильнейшими узами из всех, какие только способен выдумать человек. Он, старый священник, находящийся во власти традиций своего призвания, мог молиться и полностью полагаться на волю Господа, но она, молодая, страстная, любящая и любимая, разделенная непреодолимой стеной с возлюбленным!.. Стена эта, состоящая из двух беззащитных детей, один из которых совсем слабенький и слепой! Там – свобода и вольный воздух, встреча с мужем, радость счастливых упреков, поцелуй любимых губ, здесь – дрожащие руки Франсуа – кормильца и слепота малышки Фелисите.
